— Это забавно, Улла. А удалось тебе что-нибудь узнать о семейном положении госпожи Штейнмец?
— Пыталась. Но не узнала ничего.
— Есть ли муж? Дети? Что-то о родственниках?
— Ничего. Вернее, так: я не утверждаю, что у нее нет и никогда не было мужа, что нет детей, я просто ничего о них не знаю.
В перерыве, когда сотрудники издательства Эгона Аммана собрались на чай с миндальным печеньем, я подкинул им волновавший меня сюжет.
— Как, по-вашему, кого ждет женщина с букетом?
— Сына, — ответила Клаудия. — Мать всегда надеется, что сын вернется.
— Почему сына? — возмутилась Нелли. — Скорее уж дочку!
— Мужа, — возразила Дорис.
— Любовника, — поправила Рита.
— Может, сестру, — предположил Матиас.
Отвечая, каждый проговаривался о себе.
Клаудия страдала от разлуки с сыном, преподававшим в Берлине; Нелли скучала по дочке, вышедшей замуж за новозеландца; Дорис тосковала по мужу-коммерсанту, бывшему в постоянных разъездах; Рита меняла любовников как трусики; что касается Матиаса, молодого пацифиста, который в свое время отказался от армейской службы, предпочтя гражданскую, то ему попросту не хватало семейного кокона.
Улла поглядела на коллег с сожалением, как на умственно отсталых.
— Да нет же, она ждет кого-то, кто умер, но чью смерть она не признает.
— Это ничего не меняет, — воскликнула Клаудия, — это может быть ее сын.
— Дочь.
— Муж.
— Любовник.
— Сестра.
— Или брат-близнец, умерший при рождении, — предположила молчаливая, нелюдимая Роми.
Мы глянули на нее с интересом: если она и не раскрыла тайны дамы с букетом, то, возможно, раскрыла свою тайну и причину своей вечной грусти.
Чтобы внести в спор свежую струю, я обратился к Эгону Амману.
— Ну а ты как думаешь, Эгон, кого она ждет?
Даже участвуя в чайных посиделках, Эгон был немногословен — вероятно, находил нашу болтовню пустой. Он все прочел, все разгадал в свои шестьдесят. Вставая утром в пять, он жадно закуривает, открывает рукописи, пролистывает романы, проглатывает эссе. Тонкий изгиб бровей, породистый нос, длинные седые волосы — весь его облик наводит на мысли о прошлом, богатом приключениями, запахами дальних стран, табачным дымом, замыслами публикаций. Хоть он никого не поучает и ничего не утверждает, он поражает меня вечной любознательностью, жаждой открытий, способностью к языкам; рядом с ним я чувствую себя всего лишь любителем.
Эгон пожал плечами, понаблюдал за синицами, порхавшими над цветущей липой, и обронил:
— Может, первую любовь?
Но, спохватившись, негодуя на свою внезапную откровенность, он нахмурился и строго посмотрел на меня.
— А сам ты что думаешь, Эрик?
— Свою первую любовь, которая не вернется, — пробормотал я.
Воцарилось молчание. Мы все поняли, в какую угодили ловушку. Говоря о незнакомке, мы выдали свои сокровенные желания, признаваясь в том, чего каждый из нас втайне ждал. Мне хотелось проникнуть поглубже в эти головы, но притом, чтобы моя осталась непроницаемой! Сколько боли хранит моя бедная черепная коробка, вместилище несказанных слов, угрюмый алтарь, зажатый висками! Есть слова, которые стоит мне произнести, и я сразу слабею. Лучше уж молчать. Разве каждый из нас не черпает силы в молчании?
Вернувшись домой, я все думал о женщине с букетом. Поскольку следующие мои путешествия в Цюрих пролегали воздушным путем или автотрассой, у меня не было случая побывать на вокзале.
Прошло два или три года.
Дама с букетом обладала странным свойством: я забыл ее, никогда о ней не забывая, вернее, думал о ней в часы уединения, когда не с кем было перекинуться словом… Ее образ посещал меня в минуты замешательства. Однако мне случилось как-то упомянуть о ней в телефонном разговоре с Уллой.
— Да, да, уверяю тебя, она все там же. Каждый день. На третьей платформе. Конечно, она не всегда бодра; временами начинает дремать в своем кресле, но потом вздрагивает, подхватывает букет и снова упорно смотрит на рельсы.
— Она меня заинтриговала.
— О чем тут говорить! Хоть она и кажется абсолютно нормальной, это душевнобольная, бедная сумасшедшая. В конце концов, сегодня, в век телефона и Интернета, человека не разыскивают на перроне, ведь так?
— Мне интересно не
— Писатель Беккет ждал Годо.
— Да это ж литература! Он-то хотел показать, что мир абсурден, что в нем нет Бога, что мы заблуждаемся, ожидая чего бы то ни было в этой жизни. Беккет — это чистильщик, он подметает небо, как метут землю, он отправляет в мусорную корзину все твои надежды, как ненужный хлам. Ну а в этой истории меня интересуют две вещи. Во-первых, кого ждет женщина с букетом? Во-вторых, имеет ли смысл ее ожидание?
— Хорошо, передаю трубку шефу, который слышал наш разговор. Он хочет кое-что зачитать.
— Эрик? У меня есть для тебя одна фраза. «В загадке интересна не истина, которую она скрывает, а тайна, которую она хранит».[10]
— Спасибо за цитату, Эгон.
Я повесил трубку, подозревая, что на другом конце провода надо мной смеются.
Прошлой весной я приехал на конференцию в Цюрих поездом. И конечно, стоило мне войти в купе, я тотчас вспомнил о моей незнакомке. Я радовался, что скоро ее увижу, спокойную, улыбающуюся, верную, равнодушную к окружающим, внимающую чему-то, что нам неведомо. Эта женщина, которую мы наблюдали мгновения и о которой говорили часами, стала нашим сфинксом, хранителем тайны, стойким ферментом для нашего воображения.
Приближаясь к Цюриху, я осознал единственный очевидный факт: ни один из нас не был тем, кого она ждала. Наше молчание, лень навести справки, порой забывчивость — не коренились ли они в унижении, ведь она смотрела сквозь нас, будто мы невидимы?
— Цюрих!
Едва ступив на перрон, я тотчас ощутил ее отсутствие. Последние пассажиры расходились с третьей платформы, оставляя за собой девственное пространство.
Что с ней случилось?
Пересекая на трамвае Цюрих, я не позволил себе строить гипотезы. Улла должна знать, Улла знает, Улла мне все расскажет. Я довольствовался тем, что разглядывал этот необычный город, и богатый, и скромный, мечту любой старушки, город, где дома будто возведены вокруг гераней, восседающих на каждом окне, мирный город, который кажется таким же сонным, как и озеро, что прикорнуло у него под боком, хотя за его толстыми стенами вершатся миллионные сделки. Цюрих всегда для меня таинствен тем, что в нем нет тайны: тогда как мы, романские народы, находим захватывающим то, что нечисто, двусмысленно, обильно, — Цюрих, благонравный, чистый и аккуратный, странен своим полным отсутствием странности. Ему свойственна обольстительность элегантного кавалера, в галстуке и смокинге, примерного сына и безупречного зятя, но готового предаться самому дикому разгулу, едва покинув домашний очаг.
В издательстве Аммана я сначала занимался делами — дискуссии, программа, — затем
