— …супругами моряков! Потом вдовами моряков.

— А чего же еще ждать, живя весь свой век близ порта, на краю земли?!

Оценив дерзкий задор моего восклицания, она молча, одобрительным взглядом поощрила меня к продолжению. Я и продолжал:

— Чего ждать, если не отплытия?

Она коротко пожала плечами, отметая эту гипотезу:

— Тогда, значит, остается только возвращение?

Ее огромные голубые глаза впились в меня, и мне почудилась в них глубокая скорбь, однако ее твердый голос опроверг мое предположение:

— Воспоминания, месье, остаются воспоминания.

Вслед за чем ее взгляд снова обратился вдаль. И снова она мысленно улетела туда, где мне не было места; она созерцала морской простор, как я смотрел бы на чистый лист бумаги, готовясь запечатлеть на нем свои грезы.

О чем она вспоминала? Ни одна вещь под крышей этого дома не выдавала ее собственного прошлого: вся его обстановка — и книги, и мебель, и картины — была достоянием предыдущих поколений. Мне чудилось, будто она явилась в это фамильное гнездо подобно сороке-воровке — принесла в клюве украденное сокровище, сложила его тут и бережно хранит, разве только обновила занавеси да перекрасила стены.

Поднявшись наверх, я задал вопрос ее племяннице:

— Герда, ваша тетушка призналась мне, что проводит свои дни в воспоминаниях. Как вы думаете, о чем она вспоминает?

— Даже и не знаю. Работать она никогда не работала. И замужем не была, осталась в девках.

— Неужели?

— Да уж можешь мне поверить. Так и не спозналась ни с одним мужчиной, бедняжка моя тетя Эмма. Ни с одним. У нас в семье это доподлинно известно. Стоит заговорить о мужчине или о свадьбе, она сразу прячет голову, что твоя улитка в раковину.

— Может, у нее расстроилась помолвка? Или жених погиб на войне? И это событие она расценивает как трагедию своей жизни, лелеет как драгоценное воспоминание?

— Да какое там! В те времена, когда вся семья еще была в сборе, мои дядья и тетки много раз предлагали ей хорошие партии. И еще какие приличные были женихи! Но ты не поверишь, месье, она отказывала им всем подряд.

— Очень любопытно…

— И чего ради — чтобы коротать свой век в одиночестве? Нет, я бы так не смогла… Взять хоть моего мужика — не скажу, что он самый приглядный в наших краях, но, по крайности, он тут, у меня под боком, он наделал мне ребятишек. А прозябать вот так, как моя тетка, — да лучше повеситься!

— Но ведь она совсем не выглядит несчастной.

— Это верно, она ни на что не жалуется. Даже теперь, когда силенок у нее осталось совсем маловато, а сбережения растаяли, как масло на огне, она и на это не сетует, вот поди ж ты! Только сидит у окна, глядит на море, да улыбается, да мечтает. Если подумать, у нее в жизни ничего стоящего не было, зато уж в мечтах небось ого-го…

Герда была права. Эмма жила где-то далеко, не среди нас. Даже посадка ее головы, бессильно клонившейся вбок на хрупкой шее, создавала впечатление, что она не выдерживает тяжести грез.

Именно после этого разговора я и присвоил своей хозяйке прозвище Мечтательница… Мечтательница из Остенде.

На следующий день она услышала, как я спускаюсь по лестнице, и подкатила ко мне в своем кресле.

— Не хотите ли выпить со мной кофе?

— С удовольствием, мадам.

— Герда, принеси нам две чашки, пожалуйста.

И она прошептала, стараясь, чтобы та не услышала:

— Герда варит такой жидкий кофе, что он даже младенца не взбодрит.

Герда поднесла нам две большие чашки с дымящейся жидкостью так гордо, словно наше желание поболтать за этим напитком воздавало должное ее кулинарным талантам.

— Мадам Ван А., я был поражен тем, что вы сказали мне в первый вечер.

— Что именно?

— Я быстро исцеляюсь от горестей, которые выгнали меня из Парижа; стало быть, разорвав эту связь, я не много потерял. Вспомните, вы тогда утверждали, что человек легко утешается, утратив что-то незначительное, зато никогда не оправится, лишившись главной любви своей жизни.

— Однажды я видела, как молния ударила в дерево. И я ощутила тесное родство с ним. Бывают мгновения, когда горишь, когда сжигаешь себя, и этот экстаз потрясает навечно. После него остается лишь пепел. — Она обернулась к морю. — Никогда еще обрубок дерева, даже свежеспиленного, не давал жизнь новому стволу.

Меня вдруг пронзила мгновенная догадка: вот она-то, прикованная к своему креслу, и есть этот обрубок, прочно сидящий в земле…

— Мне кажется, вы имеете в виду себя, — мягко сказал я.

Она вздрогнула, у нее перехватило дыхание. Внезапное, почти паническое беспокойство сотрясло ее руки. Пытаясь скрыть смятение, она взялась за чашку, сделала глоток, обожгла губы и сердито выбранила горячий кофе.

Я сделал вид, будто поверил в ее уловку, и охладил кофе, подлив в чашку воды.

Дождавшись, когда она успокоится, я все же добавил:

— Поверьте, мадам Ван А., я не намерен вас расспрашивать, я уважаю вашу тайну и не стану допытываться, в чем она состоит.

Она перевела дух и испытующе посмотрела на меня, желая определить, насколько искренни мои слова; я храбро выдержал ее взгляд. Убедившись в том, что я не лукавлю, она наконец склонила голову и прошептала совсем другим тоном:

— Благодарю.

Настал момент преподнести ей одну из моих книг, купленных накануне; я вытащил ее из заднего кармана брюк.

— Посмотрите, я принес вам свой роман, который считаю самым удачным. Я был бы счастлив, если бы вы нашли время прочесть его и высказали свое мнение.

Она испуганным движением прервала меня.

— Мне… прочесть? Но… это невозможно…

И она прижала руку к сердцу.

— Поймите, я читаю одних только классиков. Я не читаю эти… эти…

— Новинки?

— Да, эти новые издания. Я жду.

— Вы ждете… чего же?

— Жду, когда репутация автора утвердится, когда его произведение сочтут достойным занять место в настоящей библиотеке, когда он сам…

— Вы хотели сказать: когда он сам умрет?

Эти слова вырвались у меня помимо воли. Я был ужасно обижен, что Эмма Ван А. отвергла мой подарок.

— Ну же, не стесняйтесь, скажите прямо: лучшие авторы — это умершие авторы! Что ж, будьте покойны, мне тоже, рано или поздно, придет конец. Однажды я подвергнусь этой процедуре освящения смертью, и на следующий день вы, может быть, прочтете мои книги!

Отчего я пришел в такую ярость? Какое это имело значение — восхищается мной какая-то старая дева или нет? И почему я так стремился заинтересовать ее своей особой?

Она выпрямилась в кресле, попыталась как можно выше поднять голову и, даром что ей это не очень-то удалось, смерила меня надменным взглядом: