радость! — входит Горкин. Василь-Василичу Косому и ему — харчи особые. Но сегодня Святки, Василь- Василич в Зоологическом саду, публику с гор катает, вернется поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.

Его усаживают в угол, под образа, где хлебный ящик. Он снимает казакинчик, и теперь — другой, не строгий: в ситцевой рубахе и жилетке, на шее платочек розовый. Он сухенький, с седой бородкой, как святые. «Самый справедливый человек», но только строгий. А со мной не строгий. При нем, когда едят, не смейся. Пальцем погрозится — и затихнут. Меня усаживают рядом с ним, на хлебный закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша, горничная, «пышка», розы на щеках. Дворник Гришка, «пустобрех-охальник». Гаврила-кучер, нянька. Старая кухарка, с краю. Горкин не велит щипать Матрешу, грозится: «беса-то не тешь за хлебцем!»

— Сама щипается, Михал Панкратыч… — жалуется Гришка. — Я, как монах!

Матреша его ложкой по лбу — не ври, брехала!

Хлеб режет Горкин, раздает ломти. Кладет и мне: огромный, все лицо закроешь.

— С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня гляди, — какие! С хлебца да с капустки.

Я не хочу бульонца, а как все. Горкин дает мне собственную ложку, кленовку, «от Троицы». У ней на спинке церковки с крестами, а где коковка — вырезана ручка, «трапезу благословляет», так священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой — как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки, несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и — в рот, с огнем-то! Жуют неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто.

— Носи, не удавай! — толкает Горкин. — Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, а? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.

Отрезывает новые ломти. Выхлебали все, с подбавкой. Горкин стучит по чашке:

— Таскай свининку, по череду!

Славно, по порядку. И я таскаю. На красном деревянном блюде дымится груда красной солонины. Миска огурцов солевых, елочки на них, ледок. Жуют, похрустывают, сытно. Горкин и мне кладет: «поешь, с жирком-то!» Я стараюсь чавкать, как и все. Огурчика бы?..

— В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.

Жуют, молчат. Белая, крутая каша, с коровьим маслом. Съели. Гаврила просит подложить. Вываливают из горшка остатки.

— Здоров я на еду! — смеется кучер. — Еще бы чего съел… Матрешу разве? Али щец осталось…

— Щец вылью, доедай… хорошая погода станет, — говорит кухарка.

— А, давай. Морозно ехать.

Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить — уходят в сени.

— Святки нонче, погадать бы, что ли? — говорит Матреша. — Что-то больно жарко…

— С жиру жарко, — смеется Гришка. — Ай, в короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:

— Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!

— Будет вам грызться, — говорят строго Горкин. — А вот, погадаю-ка я вам, с тем и зашел. Поди-ка, Матреш, в коморку ко мне… там у меня, у божницы, листок лежит. На, ключик.

Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.

— А ты, дурашка, сернички возьми, да покрестись. Мартын-то? Это он мне так, со сна привиделся, упокойник. Ничего, иди… — говорит Горкин, а сам поталкивает меня.

Матреша идет нехотя.

— Вот у меня Оракул есть, гадать-то… — говорит Гаврила, — конторщик показать принес. Говорит — все знает! Оракул…

Он лезет на полати и снимает пухлую трепаную книжку с закрученными листочками. Все глядят. Сидит на крышке розовая дама в пушистом платье и с голыми руками, перед ней золотое зеркало на столе и две свечки, и в зеркале господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички, а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать — никто не знает. Написано между спицами — «Рыбы», «Рак», «Стрелец», «Весы»… Только мы двое с Горкиным грамотные, а как надо гадать — не сказано. Я читаю вслух по складам:

«Любезная моя любит ли меня?», «Жениться ли мне на богатой да горбатой?», «Не страдает ли мой любезный от запоя?»… И еще, очень много.

— Глупая книжка, — говорит Горкин, а сам все меня толкает и все прислушивается к чему-то. Шепчет:

— Что будет-то, слушь-ка… Матреша наша сейчас…

Вдруг раздается визг, в мастерской, и с криком вбегает, вся белая, Матреша.

— Матушки… черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..

Все схватываются. Матреша качается на лавке и крестится. Горкин смеется:

— Ага, попалась в лапы!.. Во, как на Святках-то в темь ходить!..

— Как повалится на меня из двери, как облапит… Не пойду, вовеки не пойду…

Горкин хихикает, такой веселый. И тут все объясняется: скрутил из тулупа мужика и поставил в двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.

— На то и Святки. Вот я вам погадаю. Захватил листочек справедливый. Он уж не обманет, а скажет в самый раз. Сам царь Соломон Премудрый! Со старины так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.

— Уж Михайла Панкратыч по церковному знает, что можно, — говорит Антипушка.

— Не воспрещается. Царь Саул гадал. А нонче Христос родился, и вся нечистая сила хвост поджала, крутится без, толку, повредить не может. Теперь даже которые отчаянные люди могут от его судьбу вызнать… в баню там ходят в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и открывает судьбу. А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.

Он разглаживает на столе сероватый лист. Все его разглядывают. На листе, засиженной мухами, нарисован кружок, с лицом, как у месяца, а от кружка белые и серые лучики к краям; в конце каждого лучика стоят цифры. Горкин берет хлебца и скатывает шарик.

— А ну, чего скажет гадателю сам святой царь Соломон… загадывай кто чего?

— Погоди, Панкратыч, — говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем. — Это будет царь Соломон, чисто месяц?

— Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.

— Православный, значит… русский будет? — А то как же… Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают — Соломонов чте-ние! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, — строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. — Ну-ка, чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю…

Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все наваливаются на стол.

— На пятерик упал. Сто-ой… Поглядим на задок, что написано.

Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучинки-морщинки. Чувствую, как его рука дергает меня за ногу. Зачем?

— А ну-ка, под пятым числом… ну-ка?.. — водит Горкин пальцем, и я, грамотный, вижу, как он