Когда вам все-таки удается поговорить (как правило, это ваша инициатива; если раньше вы звонили друг другу примерно одинаково часто, то сейчас в девяти из десяти случаев звоните вы), в ее речи преобладает местоимение «мы», например: «Мы так устали от меню «Калифорнийской пиццы» или «Нам так нравится новый тренажерный зал, а больше всего мы любим велотренажер!». И вы задаетесь вопросом: в какой момент она утратила собственное мнение?
Между вами исчезло главное связующее звено – сочувствие по поводу неудачных знакомств, и вы переключаетесь на формальные расспросы («Как работа?», «Как предки?», «Ты видела новый фильм с Дензелом Вашингтоном?»), Вы замечаете, что, хоть она и старается изображать понимание, на самом деле она настроена на другую волну, и вы ощущаете те 85 процентов внимания, которые проявляют люди, просматривающие свою электронную почту, говоря по телефону.
Разумеется, вы не только меньше беседуете, но и реже видитесь. Вместе поужинать или пойти в кино она приглашает вас только тогда, когда ее вторая половина уезжает в командировку или встречается с приятелями. Если вы просите ее о встрече, она никогда не даст согласия, не получив разрешения, – процесс, развивающийся по цепочке «вы – она – он – она – вы», может занять до двух суток, и обычно дело заканчивается тем, что она обещает через три недели перекусить с вами в ресторанчике по соседству с ее домом.
В тех редких случаях, когда вы встречаетесь втроем, это кажется вам странным. Еще больше удивляют вас поздравительные открытки, где написано: «С любовью, Синди и Дэн» – хоть вы и видели этого Дэна всего два раза в жизни. Ваша холостяцкая жизнь настолько отличается от их супружеской, что, когда вы рассказываете им о своей, они воспринимают ваши истории как комедию положений. Само собой, вы в состоянии перенести их смех, но все-таки это ведь ваша жизнь.
Проходит несколько лет, и становится очевидно: то сочувствие и доверие, что было между вами, ныне сильно уменьшилось. В худшем случае из-за различия в статусе вашу некогда крепкую дружбу заменяет обмен поздравительными открытками.
О нас с Джен нельзя этого сказать – в конце концов, невозможно забыть о существовании сестры, особенно в такой семье, как моя, имеющей обыкновение собираться чаще, чем конгресс. Но правда в том, что к тому времени, как мы с Джен перестали разговаривать, она уже три года жила не одна – и так и не изведала, что значит быть одной, когда тебе уже за тридцать. Великий Водораздел свел Наше и прежде нечастое общение к кратким сухим перебранкам. Их суть сводилась к тому, что Джен не понимала, почему я не проявляю бурных восторгов по поводу ее предстоящей свадьбы. Я же не понимала, почему она решила, что я должна их проявлять.
Оглядываясь назад, я сознаю: Джен и в самом деле нелегко было понять, почему я вместо того, чтобы со всей семьей поехать в Канзас-Сити на ее третий по счету предсвадебный банкет с подношениями, предпочла кататься на велосипеде и читать книгу о разных версиях убийства Джонбенетт Рэмзи. К тому времени я, уже очень далекая от ее жизни, решила, что Джен простит мне невнимание, а заодно и интерес к обнаруженным на месте преступления микрочастицам одежды Пэтси Рэмзи. В конце концов, у Джен ведь был жених и восемь других подружек, готовых всячески угождать ей.
Но Джен не поняла меня – да и как она могла? Джен знала одно: свадьба должна стать самым важным днем в ее жизни, и она лезла из кожи вон, чтобы сделать этот день совершенно особенным. А ее сестра – настоящая стерва.
Все последние недели перед свадьбой я думала, что не выдержу и взорвусь. Однако произошла странная вещь: утром великого дня я проснулась почти в таком же состоянии, как зомби. За ночь мое сознание так изменилось, как если бы я пережила сильнейшее душевное потрясение: я перестала реагировать на происходящее. Свадьба казалась уже не катастрофой, а обычной рутиной, заставляющей нас перешагнуть через груду грязного белья.
Я не слишком заботилась о своем внешнем виде, и его никак нельзя было назвать превосходным. Красная безрукавка с блестками, красная бархатная юбка до пола и черные бархатные туфли на невысоком каблуке. Все это было мне не особенно к лицу. Я выбрала все это, когда ходила по магазинам с сестрой, и выбрала потому, что, во-первых, это было в общем-то ничего, во-вторых, это было надето на мне в примерочной «Сакса» в тот момент, когда часы показали 13.00, а я не могла позволить себе болтаться в шмоточных магазинах Беверли-Хиллз больше трех часов.
Вам, уже знающим всю подноготную, наверняка любопытно, как происходило само действо. Увы, должна разочаровать вас: находясь в состоянии зомбированности, я не смогла составить детального отчета. Я не помню, как моя сестра – а в числе ее свиты и я сама – шла к алтарю, не помню раввина, не помню, как светились от счастья мои родители (в том, что они светились, сомневаться не приходится), не помню, как Джон и Джен обменялись клятвами. Стёрлись из памяти цветы, и украшения, и платья подружек невесты, наверняка великолепные, а также точное число родственников, которые по окончании церемонии подходили ко мне и спрашивали: «Ну что, когда твоя очередь?» (Хотя я уверена, что этих было очень много.)
Помню же я очень мало и все какими-то разрозненными вспышками. Одна из самых ярких: в синагоге, перед тем как начали фотографировать, крик сестры: «Мое платье! Мое платье!», словно это самое платье загорелось на ней. Думаю; все дело было в бретелях. Джен заказала платье у живущего в Нью-Йорке модельера-японца, и тот сотворил приталенное, расшитое бисером шифоновое одеяние, держащееся на тонюсеньких бретельках.
Помню, как Джон и Джен снялись, стоя на вершине гостиничной лестницы, покрытой красной ковровой дорожкой. Джен в белых перчатках по локоть и взятом напрокат норковом палантине машет собравшимся, словно Джеки Онассис.
– Она что, принимает нас за папарацци? – услышала я голос одного из гостей.
Я помню, что поднялась на сцену и поздравляла Джона и Джен в присутствии 220 гостей. Помню, я думала при этом: как странно, что я, подружка невесты, за всю свадьбу ни разу с ней не поговорила (мы не общались и во время банкета, хоть в суматохе этого никто и не заметил). Помню я и то, что положение сестры невесты избавило меня от унижения столиком для одиноких. Вместо этого меня окружило бесчисленное множество кузин и подруг. Немало времени заняло чтение буклетов, представлявших собой компромисс между сестрой и родителями: психотерапия осталась, но описания ссор были сильно смягчены.
Что до бабки и деда, то они не только дожили до знаменательного Дня, но и – уж это я помню – чувствовали себя превосходно. Когда перед въездом на территорию отеля «Мерседес» дедушки Джулиуса оказался зажат в потоке машин, с которым не справлялись перегруженные работой служащие, дедушка разразился такой многоэтажной бранью, какой в Америке не слыхивали с тех пор, как Ричард Прайер[16] заболел рассеянным склерозом.
Позже, во время банкета, бабуля Ханни толкнула длиннейшую в своей жизни речь, но ни одного слова из нее я не помню. Однако помню, что она до слез смеялась над собственными шутками и вовсю фамильярничала с аудиторией, как Джоан Риверс во время выступления в Вегасе. Только бедная бабуля
