— Остерегайся скинхедов!

Он засмеялся:

— Так точно, дядя Герд!

— Не смейся. И их противников тоже остерегайся!

— Так точно.

Он встал и вышел, посмеиваясь.

В понедельник я обратился к Филиппу, но он отказался звонить своему коллеге Армбрусту, только что вернувшемуся из отпуска.

— Ты не представляешь себе, что обычно происходит в первый день! Давай подождем до завтра или лучше до среды.

В среду он зашел ко мне в контору.

— Пусть у меня мало новостей, зато я приношу их лично. Очень симпатичный коллега этот Армбруст. Мы выяснили, что он уже присылал мне нескольких пациентов.

— И?

— Я спросил про астму и аллергию. Ничего! Шулер был здоров, если не считать давления и сердца. От бессонницы ему выписывали ксимован, от которого утром нет тяжести в голове. Для сердца он принимал ИАПФ и центрамин, а от отеков модуретик. От давления был катапрезан, отличное снадобье, но отвыкать от него можно только постепенно, иначе не исключены приступы помутнения сознания.

Эти названия уже попадались мне на глаза. Они были среди медикаментов, которые я забрал из ванной Шулера, чтобы выяснить у Филиппа, чем же тот болел. Я даже начал читать аннотации.

— Приступы помутнения сознания?

— Опасно, когда человек за рулем, или ведет важный разговор, или делает что-то, требующее концентрации. Именно поэтому катапрезан не выписывают людям рассеянным, забывчивым и просто безалаберным. По словам Армбруста, Шулер отвратительно пах, но ум у него был на удивление ясным.

— Все верно.

— Это совсем не значит, что он не мог забыть про таблетки. В первый день без них еще ничего. И во второй тоже. Но на третий могут начаться приступы помутнения сознания. Представь себе, в первый и во второй день он чувствует себя не очень хорошо и грешит на погоду или на излишек выпитого накануне пива или считает, что сегодня плохой день, бывают же у людей плохие дни. А на третий день он уже не в состоянии много думать.

— И ты в это веришь?

— Во что?

— Что человек ни с того ни с сего вдруг забывает принимать жизненно важное лекарство, которое он принимал много лет?

Филипп развел руками:

— Проработав не один год врачом, приходишь к выводу: пациенты могут преподнести любой сюрприз. Вдруг Шулеру надоели его таблетки? Или, сидя на медикаментах, он слишком долго чувствовал себя хорошо. Или нечаянно перепутал таблетки.

— Или ни то, ни другое, ни третье, а что-то еще.

— Мне очень жаль, но так оно и есть. Возможно, Шулер послушно день за днем глотал свои лекарства, просто накануне вечером выпил много пива. Герд, ты совсем забегался! Лучше береги сердце!

Потом из Берлина вернулся Георг. Встреч со скинхедами и их противниками он успешно избежал. И нашел запрос о компенсации, поданный племянником Лабана.

— Похоже, проделать все то, что требовалось при обращении за компенсацией, было не намного легче, чем пережить те ужасы, которые были сопряжены с утратой этих вещей. Два серебряных подсвечника, двенадцать серебряных ножей, вилок, столовых и чайных ложек, двенадцать глубоких и мелких тарелок, буфет, кожаный гарнитур, их оценочная стоимость, что когда было куплено, как долго использовалось, сохранились ли квитанции, есть ли другие подтверждения, есть ли свидетели, почему указана именно такая оценочная стоимость, почему отказались от владения, есть ли свидетели того, что квартира в «Хрустальную ночь» была взломана и разграблена, обращались ли в полицию, обращались ли в страховую компанию, — возможно, без этого было не обойтись, но все равно мерзко. Между тем в Лондоне ему, видимо, жилось неплохо: судя по адресу, он обосновался в Хэмпстеде и владел галереей, она до сих пор существует и пользуется хорошей репутацией.

Мы снова сидели у меня в конторе друг против друга. Его лицо светилось от азарта. Он гордился своими находками и хотел рыть землю дальше, хотел выяснить как можно больше, сняв покров со всех тайн.

— А что тут еще узнавать?

Он смотрел на меня так, словно я сморозил страшную глупость.

— Откуда у него взялись деньги, чтобы вести в Лондоне такой образ жизни? Что стало с его сестрой? Куда делось наследство его двоюродного деда? Был даже бюст Лабана, который стоял в Страсбургском университете и который давно разыскивает один страсбургский профессор, я с ним разговаривал, — представляешь, если я найду его у старьевщика в Страсбурге или в каком-нибудь другом городе Эльзаса? В любом случае, я знаю, куда поеду в следующий отпуск.

Теперь я тоже знал, куда мне ехать.

По дороге в Эммертсгрунд шел дождь, но когда я добрался, ветер уже разогнал облака, и снова светило солнце. Видимость была прекрасная, я посмотрел на запад и увидел атомную электростанцию в Филиппсбурге, башни Шпейерского собора, башню оптического телеграфа в Луизен-парке и Коллини- центр, все словно нарисованное тонкой кисточкой. Пока я смотрел, над горами Хардта скопились тучи, готовя следующий дождь.

Старый Веллер сидел в том же кресле у того же окна, как будто после моего предыдущего визита так и не сдвинулся с места. Когда я сел, он начал разглядывать меня своими слабыми глазами, чуть ли не уткнувшись в мое лицо носом.

— Вы не юноша. Старый хрыч вроде меня.

— Скорее уж старая ищейка.

— А что вы, собственно говоря, хотели, когда были здесь в прошлый раз?

Я положил на стол пятьдесят марок:

— Ваш зять поручил мне выяснить, кто был негласным компаньоном, который на рубеже веков вложил в ваш банк полмиллиона.

— Вы меня об этом не спрашивали.

— А вы бы мне ответили?

Он не сказал ни «да», ни «нет».

— Почему вы не спросили?

Не мог же я ему признаться, что собирал информацию не для его зятя, а против него.

— Мне было достаточно выяснить, действительно ли ваше поколение Веллеров и Велькеров могло забыть негласного компаньона.

— И?