приехал не для того, чтобы проводить с ним психотерапевтические сеансы. Я готов предложить Йоргу работу. Я готов также помочь ему найти работу в другом городе. Это я сделаю для каждого из старых друзей, а значит, и для него тоже. А то, что он убил четверых человек… Если это еще не причина прекратить дружбу, то тем более не причина носиться с ним как с хрустальной вазой. Подумаешь, какие нежности!

— Психотерапевтические сеансы? Сдается мне, что у меня просто память немного получше, чем у тебя. Никакого насилия в отношении человеческой личности, а в случае крайней необходимости никогда не использовать для метания жесткие снаряды, только мягкие, такие как помидоры и яйца. Но в борьбе народов против империализма и колониализма, конечно, в ход идут ружья и бомбы, а мы, живущие в метрополиях империализма и капитализма, обязаны проявлять свою солидарность с освободительной борьбой, а солидарность означает участие в этой борьбе. Ты забыл уже, что все мы так говорили? Не только Йорг, но и они тоже, — Карин обвела рукой собравшийся кружок, — а также и ты. Да, действительно, ты дальше слов не пошел, так что можешь не объяснять мне разницу между разговорами и пальбой из пистолета. Но не пошел бы ты дальше слов, если бы рос без матери? Если бы тебе так трудно давалось общение с другими людьми? Если бы тебе от природы не было дано такой хорошей практической хватки?

— То есть террористы — это наши заблудшие братья и сестры? — Ульрих потряс головой и скривил лицо в гримасе, выражавшей не просто неприязнь, но отвращение. — И вы тоже в это верите? — Он оглядел собравшийся кружок.

Молчание прервала Ильза:

— Я не говорила тогда о борьбе. Я вообще ничего не говорила. Я варила с девушками кофе, печатала на восковке листовки и размножала их на ротаторе. Ты — нет, Карин. И ты, Кристиана, — тоже нет. И за это я восхищалась вами и завидовала. Йоргом и остальными, которые боролись, я тем более восхищалась. Ну да! Эта борьба была бред. Но ведь и все остальное тогда было бред. Холодная война, и тайные службы, и гонка вооружений, и горячие войны в Азии и Африке. Как вспомню, кажется, сплошная дичь! — Она засмеялась. — Это не значит, что теперь все стало хорошо. Террористические акты, и мятежи, и войны, которые с тех пор происходили, — по-моему, для таких дел надо быть сумасшедшими. Для Йорга это теперь позади. Разве не это главное?

— Я знаю, Карин, что ты говоришь так от доброго сердца. Но ты не права, что Йорг был обделен любовью…

Не договорив начатого, Кристиана остановилась и прислушалась. На дорожке заскрипел гравий, послышались приближающиеся шаги, кто-то отворил входную дверь, пересек вестибюль, отворил дверь салона.

— Я увидел свет из-под двери и подумал… Я — Марко.

Кристиана поднялась, поздоровалась с ним за руку, представила его друзьям, представила друзей ему и удалилась на кухню жарить на его долю сосиски. Все это она проделала быстро, отстранение и деловито. У друзей, узнавших после представления имя Марко Хана, но не имевших понятия ни о том, кто он такой, ни что связывает его с Йоргом, это вызвало некоторую досаду, хотя в то же время все были рады смене обстановки. Они встали из-за стола, открыли двери и окна в сад, собрали ненужную посуду, выбросили окурки из пепельниц, сходили за новыми бутылками вина и воды, заменили сгоревшие свечи.

— «Прохладой дышит вечер»,^[11] — процитировал муж Карин, а Маргарета вышла на порог и, бросив взгляд на небо и гнущиеся от ветра макушки деревьев, предсказала грозу.

Ильза подошла, встала рядом и, сама не зная почему, обняла ее за плечи. Маргарета засмеялась добрым смехом, тоже обняла Ильзу и притянула ее к себе.

И тут вдруг Андреас сообразил, кто такой Марко:

— Довольно вы натворили бед. Если хотя бы слово об этих выходных попадет в прессу, я на вас подам в суд такой иск, после которого вы уже никогда не оправитесь. — Войдя в раж от собственных слов, он отвернулся от Марко, который собирался ему что-то сказать в ответ, и обратился к изумленному Хеннеру: — Я знаю, что у вас есть немалые возможности. Но что касается встречи в этом доме, относится также и к вам: чтобы в прессу ни слова! Если вы вздумаете написать о первых днях Йорга на свободе, о том, что он сделает и скажет, то наживете себе крупные неприятности и вам это дорого будет стоить.

— Вы правы, — сказал Эберхард Маргарете, — погода действительно меняется.

Марко схватил Андреаса за локоть:

— Мы не допустим, чтобы ты и сестрица заперли его в четырех стенах. Не для того он вышел из тюрьмы! Не для того он вопреки всему выстоял. Борьба продолжается, и Йорг займет в ней свое заслуженное место. Нам и так уж пришлось долго ждать его возвращения.

— Не трогайте меня! — И, повторяя эти слова во второй раз, Андреас их уже выкрикнул: — Не трогайте меня!

— Не поможете ли вы мне унести мебель с террасы, пока не начался дождь? — Это опять Карин попыталась успокоить разбушевавшиеся страсти.

Но хотя оба противника и откликнулись на ее призыв, начав складывать столы и стулья и заносить их в дом, это не положило конец их схватке. Андреас толковал о помиловании и о том, какие обязательства оно налагает на условно освобожденного и какие отсюда для него вытекают опасности. Марко же твердил о борьбе, которую нужно продолжать до победного конца и которая составляет смысл жизни Йорга. В конце концов Карин отправила Андреаса в одну сторону, а Марко в другую искать шезлонги, оставленные в разных концах сада.

Потом начал накрапывать дождь. Карин выглянула за дверь в поисках обоих спорщиков, но затем, сказав себе, что они как-нибудь и сами отыщут дорогу, ушла в дом. Она с удовольствием легла бы с мужем в постель, пристроившись щекой на его руке и положив ладонь ему на грудь, и так уснула бы под шум дождя за раскрытым окном. Однако она не могла позорно бежать, махнув рукой на свою миссию нести людям примирение и утешение. «Ульрих был прав, когда говорил о моей миссии», — подумала она. И тут же вспомнила Кристиану, которая с детских лет взяла на себя еще более трудную миссию. Ей было всего девять лет, когда они с Йоргом остались одни после смерти матери, и с тех пор она, будучи всего на три года старше брата, заменила ему любящую мать, которая лаской и таской, поощряя и остерегая, воспитывала его как добрая наставница и утешительница. Карин досадовала на себя за упоминание о том, что Йорг рос без матери; этим она обидела Кристиану. Она решила попросить у Кристианы прощения и таким образом, возможно, снять ее напряженность и вызвать на беседу.

И тут она и все, кто был в доме, услышали крик.

Ульрих и его жена тотчас же поняли, что кричала их дочь. Они вопросительно поглядели друг на друга: откуда шел крик? Глядя на растерянных родителей, остальные тоже насторожились: дочки давно что-то не было видно.

— Когда она ушла?

— Откуда был крик?

— Из парка?

— Из дома?

И вдруг все услышали визг в вестибюле. Ульрих рванулся за дверь, следом за ним ринулась его жена и все остальные. На галерее стояла дочь, совершенно голая, и Йорг, одетый в белую ночную рубашку.

— Тряпка несчастная! Траханье — это борьба! Разве это не ваш лозунг? Бороться — значит трахаться? Ну, чего ты пялишься на мою грудь, если сам ничего не можешь? Ты не мужик! Ты шут гороховый! Ты и в террористах, поди, был шут гороховый, и посадили тебя только потому, что ты все время пялишься женщинам на грудь. Ты — убожество! Шут гороховый и убожество! — Она вложила в свой крик все возмущение, все отвращение и презрение, на какие только была способна.

Однако в ее выкриках звучало скорее отчаяние, чем отвращение, и, высказав все, она