В первые дни с ним никто не обменялся ни словом. Он был связан по рукам и ногам, не затем, чтобы не сбежал, а затем, чтобы не мог сорвать клейкую ленту со рта и поднять крик. Стены были тонкие. Днем он сидел посредине комнаты на стуле, ночью лежал на полу. Когда его водили в уборную, ему развязывали одну руку; когда кормили и поили, один снимал у него со рта клейкую ленту, а второй стоял рядом, чтобы оглушить, если он вздумает закричать. Никогда с ним наедине не оставался кто-то один, никто при нем не снимал маски.

Какие бы действия с ним ни производили, его все время подгоняли, чтобы он пошевеливался побыстрей: подгоняли, когда он вставал после сна, подгоняли, когда ковылял в уборную, когда отправлял естественную потребность, когда ковылял из уборной в комнату, когда ел и пил. Хотя его все время торопили жевать и глотать побыстрее, он пытался между глотками заговаривать с ними. «Чего бы вы ни хотели выторговать за меня, я могу вам в этом помочь». Или: «Дайте мне написать письмо канцлеру!»^[47] Или: «Позвольте мне, пожалуйста, написать жене!» Или: «У меня болят ноги. Не могли бы вы связать меня как-то иначе?» Или: «Отворите, пожалуйста, окно!» Они на его слова не реагировали. Хотя они не разговаривали с ним, он прекрасно знал, к какой они принадлежат организации. Он видел плакат, под которым они его сфотографировали.

Они не разговаривали ни с ним, ни о нем. Не потому, что заранее об этом договорились, как не договаривались и о том, чтобы общаться с ним как можно меньше. Все чувствовали одинаковую потребность держать с ним дистанцию. Когда Хельмут сразу после того, как они прибыли на квартиру, принялся ругать его, обзывая фашистской свиньей, поганым капиталистом, денежным прохвостом, остальных это так покоробило, что Марен подошла к Хельмуту и, обняв, увела из комнаты.

В лесном домике, куда они перебрались несколько дней спустя, они собирались держаться той же линии поведения. Но они не знали, что в доме, кроме кухни и ванной, остальное пространство представляло собой одно общее помещение. «Не проблема!» — сказал Хельмут, принес оставленный в машине капюшон, который при похищении они нахлобучили пленнику на голову и в котором перевезли его сюда, и снова закрыл ему лицо. Однако проблема все же возникла. Пленник, хотя и связанный, с заклеенным ртом и с замотанной головой, лишенный возможности заговорить с ними или кого- то увидеть, был, однако, тут, рядом. Его присутствие ощущалось тем сильнее, чем неподвижнее он сидел на стуле. Когда он вытягивал ноги, вертел шеей и ерзал на сиденье, сносить его присутствие было легче. Поскольку они, не желая, чтобы он узнал их голоса, при нем не разговаривали, в большой комнате царило безмолвие и было слышно его тяжелое дыхание. Днем они могли выйти на кухню или побыть на дворе. Ночью же им некуда было скрыться от его дыхания.

Потом он в промежутках между жеванием и глотанием стал говорить: «Я не могу дышать носом, мне мало воздуха». Он повторял это снова и снова, а они не обращали внимания. Пока он вдруг не повалился со стула. Марен стащила с его головы капюшон, сорвала клейкую ленту со рта, и он опять задышал. Все были без масок, и только Марен не растерялась и вовремя натянула ему капюшон, прежде чем он пришел в себя.

С этого дня они перестали заклеивать ему рот, и он начал разговаривать. Он говорил с ними о политике, а так как они не вступали с ним в дискуссию, он сам высказывал их точку зрения. Он рассказывал им о себе. Начинал он так: «По вашему мнению, я…» — а затем говорил: «в действительности же…» — и с этими словами переходил к сути дела. Так он рассказал о военном времени, о своей карьере в области экономики, о своих контактах с политикой.^[48] Он никогда не говорил дольше пятнадцати-двадцати минут. Он действовал умело; он хотел заронить в них зерно, которое затем даст всходы и вынудит их взглянуть на него не как на типичного представителя капитализма или системы, которого можно убить, а как на живого человека. Затем он начал рассказывать о жене и детях. «Я не смог развестись с женой, хотя наша совместная жизнь стала очень несчастной. Когда она неожиданно умерла, я думал, что и сам умер для любви и счастья. Но затем я познакомился с моей теперешней женой и еще раз влюбился, сперва в нее, а потом в нашу дочь. Я не хотел снова заводить детей и даже, когда она родилась, не очень обрадовался. Но потом… Я влюбился в это маленькое личико, когда она на меня посмотрела, в пухленькие ручки и ножки, в кругленький животик. Я влюбился в младенца так, как влюбляются в женщину. Не правда ли, странно?»

Голос его звучал твердо и решительно. Когда в нем появлялись вопросительные, нерешительные, задумчивые интонации, Ян говорил себе: он разыгрывает перед нами спектакль. И когда его массивная фигура, раскиснув, принимала мешковатую позу, а крупное, мясистое лицо принимало вдруг боязливое, плаксивое выражение, Ян тоже считал это актерством: борется за себя, дескать, теми средствами, какие у него есть под рукой. Интересно, если освободится, напишет ли он в какой-нибудь книге или интервью, как он нами манипулировал? Или выказывать слабость ему так неприятно, что он не признается в ней, даже несмотря на то, что воспользовался этим приемом, чтобы нами манипулировать?

Если он освободится… Они пошли на то, чтобы продлить срок ультиматума, и еще раз сфотографировали его со свежей газетой под тем же плакатом.^[49] Если их товарищей не выпустят из тюрьмы, они вынуждены будут его расстрелять. Кто же иначе будет принимать их всерьез, если они его выпустят?

В последний день назначенного в ультиматуме срока шел дождь. Было не холодно; они сидели перед домом, под навесом, и глядели на струи дождя. В деревьях на лужайке висели клочья тумана, густые тучи застилали небо, скрывая далекие горы и лес. Даже через закрытую дверь было слышно, что? он говорит. Точно так же и он слышал последние новости, передававшиеся по транзисторному радио. Кидая жребий, кому его расстреливать, они старались говорить тихо, чтобы он этого не услышал.

Ян попытался отвлечься чтением. Но он разучился связывать то, о чем он читал, с тем, как он жил. Те жизни, о которых он читал в романах, были так от него далеки, так фальшивы, что потеряли для него всякий смысл, да и книги по истории и политике тоже потеряли смысл, выбор между учением и борьбой он решил в пользу борьбы. Неспособность читать отзывалась в его душе небольшой болью. «Это всего лишь боль расставания, — подумал он. — Одно из последних страданий, все прочие я оставил уже позади».

За час до истечения ультиматума он сказал:

— Когда пройдет этот час, вам будет некогда со мною возиться. Можно я сейчас напишу письмо моей жене?

Хельмут иронически повторил за ним: «Письмо моей жене». Марен пожала плечами. Ян встал, принес бумагу и карандаш, снял с него капюшон и развязал руки. Он смотрел, как пленник пишет.

«Любимая, мы с тобой знали, что я умру раньше, чем ты. Мне жаль, что уже приходится уходить, что я покину тебя так рано. Жизнь богато одарила меня счастьем. В эти последние дни, когда у меня оказалось так много времени для размышлений, мое сердце было полно годами, которые мы прожили вместе. Да, я очень хотел бы еще многое сделать вместе с тобой и хотел бы увидеть, как наша дочь…»