перевернет.

Все было просто и по-человечески ясно. Думали, что революция повторится в Германии, пройдет во Франции; не считали, что Ла-Манш защитит Англию от революции.

Несколько дней люди верили в простое добро.

В Таврическом дворце собрался Совет солдатских и рабочих депутатов.

Все произошло легко.

27 февраля маскарад царского правительства кончился. Император Николай II снял корону.

С фронтонов зданий сбивали двуглавых орлов.

В Таврический дворец пришли старики – дворцовые гренадеры, они были спокойны и почти веселы.

Не думаю, что во время Февральской революции было убито больше тысячи человек. Сужу по похоронам.

Хоронили на Марсовом поле. Там похоронены далеко не все. Родные разобрали убитых по больницам, чтобы похоронить их по церковному обряду, вернее, похоронить по-обычному.

Обычное кончалось не сразу. Это было увидено по завтрашней боли.

Сейчас была радость. Радовались тому, что неизбежное совершилось.

Биография человека не состоит из переходящих друг в друга моментов.

Биография самоотрицается. Юноша хочет убежать от быта отца, хотя бы в табор цыган.

Свобода пришла и в квартиру на Таврической.

Эйзенштейн и Штраух мальчиками хотели убежать к индейцам.

Пушкин, прославленный поэт своей страны, отец семейства, помещик, писал стихи о побеге.

Стихотворение это начинается словами:

Написано оно было в 1834 году.

Усталым рабом считал себя Пушкин.

Невольниками воспитывали его друзья своих детей.

Труп поэта был похищен у славы и сослан под легким конвоем в деревню.

Путь к покою беспокоен.

Лев Толстой юношей хотел остаться среди гребенских казаков, и хотя вернулся в Ясную Поляну, но всю жизнь хотел уйти от своего прошлого, от комнат, в которых он так много написал. Он тяготился ложно прочной слаженностью жизни, он переживал ужас перед обыденностью.

Это участь не только величайших людей – такова была участь многих.

Сергей Эйзенштейн писал в автобиографии:

«Если бы не революция, то я бы никогда не «расколотил» традиции – от отца к сыну – в инженеры.

Задатки, желания были, но только революционный вихрь дал мне основное – свободу самоопределенья» (т. 1, стр. 73).

Он возвращался к этой теме много раз: «Итак, к семнадцатому году я представляю собой молодого человека интеллигентной семьи, студента Института гражданских инженеров, вполне обеспеченного, судьбой не обездоленного, не обиженного. И я не могу сказать, как любой рабочий и колхозник, что только Октябрьская революция дала мне все возможности к жизни.

Что же дала революция мне и через что я навеки кровно связан с Октябрем?

Революция дала мне в жизни самое для меня дорогое – это она сделала меня художником» (т. 1, стр. 72).

До революции он был восемнадцатилетним юношей, выращенным взаперти. Был весь в книге, как книжная закладка.

Сейчас он все начинал сначала.

Один из журналов создал памятник Аркадию Аверченко. Назывался тот полутолстый журнал «Аргус». Редактором его был Василий Регинин.

Однажды журнал вышел с красочным, как теперь говорят, портретом Аверченко на обложке.

Аверченко на портрете был одет в соломенную шляпу. Внутри каждого номера закладка – картонка желтого цвета с прорезанным отверстием, это было похоже на поля канотье. Журнал нужно было свернуть, продеть сквозь картонку, и получалась цилиндрическая скульптура в шляпе.

Это был условный недолгий памятник.

Несколько недель стоял он на всех углах и перекрестках у газетчиков.

Аркадий Аверченко был толст, спокоен, остроумен.

Медленно вырастал, превращался не то в Лейкина, не то в Потапенко.

После Октября он эмигрировал.

Карикатура, принесенная Эйзенштейном в журнал для Аверченко, судя по тому, что мы сейчас имеем в архивах, интересна. Но Сергей Михайлович и в средней школе и в институте по рисованию получал четверки.

Аверченко, посмотрев рисунок, величественно вернул его со словами: «Так может нарисовать всякий».

Студент пошел на Владимирскую улицу, где помещалась редакция «Петербургского листка». Газета эта в Питере славилась тем, что она из Финляндии специально выписывала бумагу, годную для самокруток, – дешевая серая бумага, не дающая неприятного дыма.

Из этой газеты крутили «собачьи ножки» приказчики и извозчики. Редактором и собственником «листка» был Худяков – автор роскошного тома о балете.

Он карикатуру принял.

Подписывался Эйзенштейн – Сэр Гэй, что означало и «Сэр Веселый» и Сергей.

Напомню, что молодой Бабель подписывался – Баб Эль.

Новая карикатура Эйзенштейна изображала Людовика XVI, рассматривающего портрет Николая II. Покойный король завидовал и говорил про царя: «Легко отделался».

Это было время, когда решили, что русская революция будет бескровной.

Худякову рисунок понравился: он дал за карикатуру десять рублей.

Эйзенштейн пошел к Пропперу. Проппер издавал «Огонек» – журнал в синей обложке, плотно занятый мелкими рассказами, фотографиями, сплетнями. Сплетни и смесь продолжались и на обложке.

Художником у Проппера служил некий Животовский, ремесленник необыкновенно плохой, совершенно не умеющий рисовать, но издали уважающий искусство. Тут Эйзенштейн получил 25 рублей и обрадовался: ему нужны были деньги на книги.

Начались хорошие дни. На улицах было сколько угодно натуры. Все люди изменились. Держась за столбы, говорили ораторы, разные, спорящие друг с другом. Помню старичка крестьянина, он носил поперек груди красную ленту с надписью «Свобода слова!» Это нужно было для охраны личности – старик говорил как большевик.

Спорили все: Марсово поле покрылось мелкими митингами. Эйзенштейн сделал несколько набросков.

Дело было не в том, что молодой художник заработал несколько десятков рублей и напечатался. Самое веселое было в том, что завтрашний день уехал в неизвестность. Питер отрезан от Риги, от папеньки.

Маменька испугана. В Институте гражданских инженеров – штаб милиции. Эйзенштейн стал милиционером; надо наводить новый порядок.

Власть тяжелого отца, вежливая домашняя тирания кончились, можно все начать сначала.

Сергей Михайлович ходил по книжным магазинам. Сколько раз он прежде держал в руках «Темницы» Пиранези. Смог купить теперь три разрозненных рисунка и несколько разрозненных томов.

Он уносил с собой книги на Таврическую улицу. Книги взяты под мышку. Как ни странно, они не тяжелы, края их не режут – своя ноша не тянет.

Рисунки свернуты.

Их студент нежно держит на ладони.

Заново смотрел студент-архитектор на город.

Есть площади, похожие на комнаты, есть площади, похожие на поля.

Дворцовая площадь похожа только сама на себя.