и Дон Кихот, и даже Дон Жуан и Евгений Онегин – все они несчастные люди и люди типичные, – потому что для старой нашей жизни самое типичное – горе.

Меня могут спросить: но разве Гамлет, принц Датский, – разве он не красавец и не великий фехтовальщик, мы же видели его на сцене – он настоящий принц. Отвечаем: да, он и красив, как Иосиф Прекрасный, и храбр, как Степан Разин.

Все равно он должен играть роль безумца и ходить по двору в спущенных чулках.

Герой, «не подающий надежд», – это князь Лев Николаевич Мышкин, больной падучей болезнью, тот, который стал потом идиотом. Он наследник большого состояния, но едет в конце ноября в вагоне одетым в толстый плащ с капюшоном и мерзнет.

Его будут называть в глаза идиотом, ему дадут пощечину, но, по замыслу Достоевского, он не смешной Дон Кихот, а носитель новой правды.

Герой, «не подающий надежд», – это мальчик, внук разорившегося красильщика, тряпичник, потом мойщик посуды на пароходе. Это документальный герой многих книг – Алексей Максимович Пешков. Это бездомный Маяковский, идущий по бесконечным Садовым улицам в Москве, а дома смотрят на него глазами сердитых собак.

Это тот человек, на которого никто не ставит ставку, который не связан с обыденными навыками, не связан с предрассудками своего времени, перерешает, но часто не находит новые решения старых споров.

Я уже напоминал вам о герое, которого вы хорошо знаете, – о бедном бродяге в костюме, снятом с чужого плеча, в ботинках не по ноге – о Чарли Чаплине, который всех побеждает. Он побеждает великанов, злодеев, делая их более добрыми, он всегда торжествует и всегда уходит. Он предвестник походов бедных в Америке.

Человек, едущий в автомобиле, но подбирающий окурки.

Он Колумб американской нищеты.

Актер всеми любимый. Играющий одну и ту же роль – человека не на своем месте, не в своем платье.

Очень часто герой-неудачник – дурак или дурачок. Он ленив, не хочет ничего делать. Эта тема очень хорошо развита в русской сказке, отчасти в арабской: вспомним Алладина.

В результате оказывается, что Иван-дурачок не лишен иронической хитрости. Он смел, иногда лукав и неистощим в своих усилиях, умело совершает подвиги, только как бы не замечает этих подвигов или не сразу умеет доказать свое авторство.

Некоторые черты героя – бывшего неудачника есть и в Илье Муромце, потому что Илья Муромец в детстве сидел на печке. Пребывание на печке, как бы вне жизни остальной избы, типично для дурака. Про глупость Ильи Муромца ничего не говорится, но он обладает другого рода неудачливостью: он сидел сиднем тридцать лет и три года, пока калики перехожие, зайдя в избу, не дали неудачнику волшебного питья могучей силы, которое потом пришлось даже отбавлять.

С низкими героями встречаешься всегда, когда читаешь сказки. У героя есть старшие братья, которые его презирают. В результате он их одолевает, несмотря на их хитрости и преступления.

Старшие обманывают героя, иногда убивают, но он воскресает и становится мужем царицы.

К перечислению неудачных, низких героев, «героев, не подающих надежд», я могу прибавить еще несколько. Дело в том, что я предлагаю рассматривать сказку не из доисторической древности, не возводить ее к первобытному обществу, а попробовать посмотреть на нее со стороны законов современного искусства, как бы перевернув бинокль.

В романах, пьесах, кинолентах узнаем старого сказочного героя-неудачника, который в результате совершает подвиги. Низкий, «не подающий надежд герой» обосновывается в своем бытии в разное время и в разных местах, в разное время по-разному. Мне кажется, что, при разнообразии причин явления, надо остановиться на причинах постоянства явления. Надо выяснять не только как явления определяются ситуацией, но и то, для чего она с таким постоянством выделяется из огромного запаса самых разнообразных явлений. Структуры искусства создаются и выбираются. Надо выяснять законы отбора. Решать не как, а для чего это закреплено.

Напоминаю еще, что высокий герой сказок – Иван-Царевич – в сказке показан в беде: в поиске похищенной невесты.

Узнавание – мотив, который часто встречается в греческой трагедии. Человек оказывается не тем, каким его считали. Человек оказывается не в тех отношениях с Другими, как он сам полагал. Он вгляделся и оказался как бы заблудившимся.

В XIV главе «Поэтики» Аристотель пишет: «Поэтому исследуем, какие из событий оказываются страшными и какие жалкими. Необходимо, чтобы подобные действия совершались или друзьями между собой, или врагами, или людьми, относящимися друг к другу безразлично. Если враг заставляет страдать врага, то он не возбуждает сострадания, ни совершая свой поступок, ни готовясь к нему, разве только в силу самой сущности страдания; точно так же, если так поступают лица, относящиеся друг к другу безразлично. Но когда эти страдания возникают среди друзей, например, если брат убивает брата, или сын – отца, или мать – сына, или сын – мать, или же намереваются убить, или делают что-либо другое в этом роде, вот чего следует искать» в мифах[63] .

В данном случае миф обозначает предание, закрепленный случай. Слово миф может иметь и другое значение – сказание, речь, сущность действия.

Дальше Аристотель говорит: «...как выше сказано, трагедии вращаются в кругу немногих родов. Именно не путем искусства, не случайно поэты открыли такой способ обработки своих фабул: поэтому они поневоле наталкиваются на все подобные семьи, с которыми случились такого рода несчастия»[64] .

Таким образом, в комнатах из «немногих родов» начали встречаться многие трагики. А в результате опыта создается модель более или менее постоянная, модель действий, подходящих для трагедии. Модель эта избирательна, в нее входит не все, что может происходить в жизни, а то, что удобно для изображения в действии, то, что вызывает определенные эмоции.

Системы, отобранные из мифов, которые для автора были своего рода действительностью, становятся традицией, становятся разновидностью жанра. И в этой системе возникают способы изображения. Среди них мы сейчас разберем узнавание. Не только потому, что оно интересует нас само по себе, оно интересует нас как случай возникновения модели для художественного произведения.

Итак, мы знаем, что в определенную эпоху в создании древней трагедии нужна была противоречивость действий. Человек думает, что он совершает действие, а смысл его действия противоположный. Само действие благодаря Этому переосмысливается, переосмысливается объект действия. Человек думает покарать врага, а карает родственника или карает самого себя, потому что преступником в данном случае оказывается он сам. Такова трагедия Эдипа. Для того чтобы произошло открытие, ведущее к переосмыслению действия, необходимо узнавание. Для узнавания необходимо, чтобы человек, являющийся объектом узнавания, сперва не знал о своем происхождении, или чтобы о его происхождении не знали другие, или чтобы о нем думали превратно.

Приведем еще раз Аристотеля (гл. XVI), потому что он первый занялся этим вопросом: «Что такое узнавание, сказано раньше; что же касается видов узнавания, то первый – самый нехудожественный и которым очень часто пользуются по недостатку умения – это узнавание посредством внешних признаков. Из них одни даны самою природою, как, например, «копье, что носят на себе сыны земли», или звезды, которые предполагал на своем «Фиесте» Каркин, а другие – приобретенные, притом или на теле, например рубцы, или вне его, например ожерелья, или узнавание благодаря люльке в виде челнока в «Тиро». Но и ими можно пользоваться лучше или хуже; например, Одиссей благодаря рубцу был узнан одним способом кормилицей и другим способом – свинопасами»[65] .

Узнавания происходили по телесным приметам и по предметам, чаще всего по перстню, впоследствии по медальону; иногда по бумагам.