«показать безнадежность белого движения» и «осмешить, смешать с грязью гетманство 18-го года» и, в частности, его самого²⁴.

Драматическому театру в иноязычной стране трудно получить признание публики. Какими бы талантливыми ни были русские актеры, как бы они ни работали на чужбине, это было все же не сравнимо с тем, что те же люди подарили бы своей стране, живя дома. Этот вывод, который сделал Д. И. Мейснер, можно в какой-то мере отнести и к другим группам русской творческой интеллигенции в эмиграции. Почти все ее представители, даже получившие признание за рубежом и пользующиеся мировой известностью мастера, пережили своего рода трагедию, будучи лишены родной питательной среды. Значительная же часть этой интеллигенции вообще ничего не создала в эмиграции и прозябала в бедности.

Как это принято на Западе, представители эмигрантской интеллигенции часто собирались в разных кафе, маленьких ресторанах. В Париже они есть на каждой улице. В Берлине пользовались известностью литературные кафе на Ноллендорфплатц, кафе «Лэндграф» на Курфюрстендамм. В Праге местом встреч эмигрантских писателей, художников, артистов были ресторан «Беранек» на Виноградах и кафе «Далиборка» на Летне. Здесь читались стихи, отрывки из своих произведений, велись бесконечные споры о судьбах эмиграции.

Среди эмигрантских писателей и поэтов были люди разных, убеждений. По своему политическому облику это была весьма неоднородная группа. Сочинительством занялся даже атаман П. Н. Краснов. Его четырехтомный «роман» «От двухглавого орла к красному знамени», рассчитанный на вкусы казаков- эмигрантов, был откровенной пропагандой идей «белого движения».

В эмиграции в разных странах оказались И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, Д. С. Мережковский, М. П. Арцыбашев, Е. Н. Чириков, А. Т. Аверченко, Н. А. Тэффи, В. Ф. Ходасевич и другие представители художественной интеллигенции. Об эмигрантской литературе, об отдельных произведениях эмигрантских /105/ писателей писали в советской печати.

«Уходящие тени» — так назвал белоэмигрантских литераторов Н. Мещеряков в одном из своих очерков. «Вспомните, читатель, картину Максимова «Все в прошлом», — писал он в журнале «Красная новь». — В кресле сидит старая дама-помещица. Кругом цветущие кусты сирени. Вдали помещичий дом. Старая дама глубоко погружена в воспоминания молодости. Она живет только ими. Она не видит молодой, новой жизни, которая пышно расцветает вокруг нее. Эта картина часто вспоминается мне, когда я читаю белогвардейские книги и журналы»²⁵.

Вот пример такой литературы. В 1921 г. в Париже вышла книга Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». «Правда» опубликовала на эту книгу специальную рецензию, которую написал В. И. Ленин. Он обратил внимание на то, что автор «с поразительным талантом» изобразил «впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России… Как ели богатые люди в старой России, как закусывали в Петрограде — нет, не в Петрограде, а в Петербурге — за 14 с полтиной и за 50 рублей и т. д. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот это он знает, вот это он пережил и перечувствовал, вот тут уже он ошибки не допустит. Знание дела и искренность — из ряда вон выходящие». Вкусная еда, легкая, привольная жизнь — это у них было, и этого лишила их революция, поэтому «дюжину ножей» в ее «спину». В книге Аверченко на некоторых страницах была напечатана виньетка: рука, сжимающая нож и готовая нанести удар.²⁶

О прошлом писали, конечно, и в более спокойных, лирических тонах. Нужно сказать, что эмигрантская жизнь мало привлекала известных писателей-эмигрантов, они жили воспоминаниями о России, той России, которая была им близка и знакома. Для И. А. Бунина, например, основной темой стал мир русской помещичьей усадьбы. А. И. Куприн, говоря о своей жизни на чужбине, жаловался: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента фильмы»²⁷.

Куприна называли исследователем жизни, и эту свою способность он сначала пытался сохранить за рубежом. Но он не мог приспособиться к чуждым условиям. По словам дочери писателя Ксении Александровны, литературное имя Куприна, открывавшее ему на родине сердца, во Франции никому ничего не говорило. «Я старый, худой, седой и плешивый, — сетовал писатель в одном из писем накануне своего шестидесятилетия. — Ничего не увлекает, не веселит, не интересует. Работаю, как верблюд, без увлечения, без радости»²⁸. Куприн, так легко и свободно сходившийся с людьми, как-то душевно /106/ «съежился», его обаятельная непосредственность, доброжелательность к людям, любознательность превратились в преувеличенную вежливость, появилось чувство виноватости, которое с годами все увеличивалось. И только через семнадцать лет вернувшись на родину, он понял, сколько лет выброшено и сколько еще пользы он мог бы принести своей стране, если бы ре-шился сделать это раньше²⁹.

Но даже с опозданием немногие писатели решались на такой шаг. Один из друзей Куприна в годы эмиграции — известный поэт-символист К. Д. Бальмонт, судя по всему, мучился на чужбине. «Я живу здесь призрачно, оторвавшись от родного, — писал он. — Я ни к чему не прилепился здесь»³⁰. Он дожил до глубокой старости и закончил свою жизнь в нищете, полузабытый и больной.

Остро переживала свое одиночество, яичную драму, непонимание окружающих М. И. Цветаева — талантливая поэтесса, человек трагической судьбы. «Ужасающе неприспособленная» в личной жизни, Марина Цветаева в эмиграции страдала от постоянной нужды, неустроенности, ее давил беспросветный быт. Ценным человеческим документом является переписка Цветаевой с ее пражской подругой Анной Тесковой. Вот как описывала поэтесса условия, в которых ей приходилось жить, в письме из Парижа 7 декабря 1925 г.: «Квартал, где мы живем, ужасен, — точно из бульварного романа «Лондонские трущобы»». В письме от 20 июня 1926 г.: «Я связана детьми и деньгами. О квартире думать нечего? Квартира — свобода, но — дорого? недоступно?»³¹

Идут годы, но на страницах писем все та же беспросветность: «Живем в долг в лавочке…» (17 октября 1930 г.). «По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом» (14 сентября 1931 г.). «Мы в полной нищете, за квартиру Не плачено… Печататься негде, С. Я. (С. Я. Эфрон — муж М. Цветаевой. — Л. Ш.) без работы, ищет, обещают…» (27 января 1932 г.). «Зима прошла в большой нужде и холоде…»³² (7 марта 1933 г.). «Я страшно одинока», — снова и снова повторяет поэтесса. «Скажу по правде, — пишет она А. Тесковой, — что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. Мой круг — круг вселенной (души: то же) и круг человека, его человеческого одиночества, отъединения»³³.

М. Цветаева объясняет, что все вокруг считают ее сухой и холодной. Может быть, и так, подтверждает она, «жизнь, оттачивая ум, — душу сушит». Может быть, рассуждает Цветаева, «я долгой любви не заслуживаю, есть что-то — нужно думать — во мне — что все мои отношения рвет. Ничто не уцелевает. Или — век не тот: не дружб». И опять признания: «Я дожила до сорока лет (письмо от 21 ноября 1934 г.), и у меня не /107/ было человека, который бы меня любил больше всего на свете… У меня не было верного человека»³⁴.

По словам Цветаевой, жизнь для нее начинает что-либо значить, «т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве». «Я знаю себе цену», — пишет Цветаева. Но тут же замечает: она высока у знатока, но нуль у других. «Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу». И дальше: «Словом, точное чувство: мне в современности места нет». Все, что она пишет, кажется Цветаевой никому не нужным. «Это, в лучшем случае, зовется «неврастения»»³⁵.

Наконец, она напишет (15 февраля 1936 г.): «Вокруг — угроза войны и революции, вообще — катастрофических событий. Жить мне — одной — здесь не на что (муж Цветаевой, ее дочь и сын, по ее словам, рвались в Советскую Россию. — Л. Ш.). Эмиграция меня не любит. Парижские дамы — патронессы — меня терпеть не могут — за независимый нрав. Наконец, у Мура (сын Цветаевой. — Л. Ш.) здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних — они в тупике… В Москве у меня все-таки — круг настоящих писателей, не обломков… Наконец — природа: просторы». Уверенно звучат только ее слова о родине. «До последней минуты и в самую последнюю верю —