– Ох, подведете, братва, меня под монастырь!

– А ты, Топляк, вокруг оглянись. Итак в монастыре…

Такие беззлобные перепалки Главбаланда вел лишь когда у него было хорошее настроение. Во всех остальных случаях он просто назначал цену за сохранение и приказывал разгружать. На этот раз, он наверняка был в курсе, что «мелочь» типа копченой колбасы и шоколадных конфет предназначалась на послезавтрашний откидон. И, согласившись бесплатно сохранить эти продукты, тем самым намекал, что претендует на звание особо приглашенного.

Впрочем, Кулю это было без разницы. Освобождался-то все равно не он.

Уже резвые посудомои и баландеры таскали и скидывали в открытый люк мешки с картошкой, луком, сгружали картонки с горохом и кашами, а Главбаланда все не уходил, наблюдая за разгрузкой.

– Ты, кстати, новость слышал? – созерцая как вытягивается из кузова очередная коробка с перловкой спросил Топляк.

– Смотря какую… – Николай стоял, опершись о стену столовки.

– Что одного зека из восьмого мочканули.

– С утра базар ходил, что сам с крыши спрыгнул…

– Порожняк. – веско отрезал Топляк. – Скинули его. Лепила вскрытие делал и шнырям санчасти проболтался. Его сперва отметелили, а потом живого на решку сбросили.

– А косяков, случаем, за ним не числилось?

– Нет. Жил мужиком. Токарил на промке.

– Тогда это беспредел. – определил свое отношение Кулин.

– Он самый. – хитро улыбнулся старший повар. – Тут блатные вечером сходняк собирают. По слухам, хотят зону на отказ поставить.

Последняя фраза означала, что воровские авторитеты почти договорились до того, чтобы сагитировать мужиков отказаться от работы. Это была единственная форма массового протеста, которая реально имела шанс повлиять на администрацию колонии. Другое дело, чего конкретно хотели добиться «шерстяные», подбивая мужиков не ходить на промку? И будет ли это касаться бесконвойников?

Возвращаясь в колхоз, Николай специально притормозил у ровняющих дорогу бесконвойников и рассказал все то, что удалось узнать от Главбаланды. Зеки понуро замолчали, переваривая информацию.

– Ты погодь, – Сапрунов, семейник Куля, стоял, опершись на лопату и внимательно рассматривал что-то у ее черенка, – если блатари скажут: «Всем в отказ», то и мы должны. А это голимое нарушение. И тадыть – прощай «удочка», прощай «химия». Кум в момент из первого отряда вышибет!

– Вышибет. – согласились зеки.

– Так как же быть? С братвой, или за свою шкуру?

На этот вопрос никто из бесконвойников не решился дать однозначного ответа. Все загалдели, заголосили, приводя какие-то аргументы и за, и против. Дед Пахомыч, разбуженный гвалтом, громогласно прокашлялся, обматерил всех многоэтажной конструкцией и завалился обратно. Караулить во сне.

Весь остаток рабочего дня Николай пытался решить эту дилемму и никак не мог прийти к определенному мнению. С одной стороны, он это прекрасно понимал, если он пойдет бычить на хозяина, то бишь, против авторитетов, не ровен час, после откидки его на вокзале будет ждать парочка парней, а на железнодорожной насыпи появится еще одно неопознанное тело. С другой стороны, замполит обещал выставить его, Кулина, на «удочку», условно-досрочное освобождение. А до срока, когда можно подать на него заявление осталось всего ничего. Две трети отсидки уже на носу. Осталось одиннадцать дней.

Прикидывая так и сяк, Николай колесил по весенним колхозным магистралям. К пяти часам, сдав одновременно с Мотылем свои средства передвижения и работы вечно веселому Мирону, Куль присоединился к остальным бесконвойникам, уже ожидавшим автобуса у здания правления колхоза «Хумский партизан».

Через двадцать минут Кулин, уже проходя через шмон, вспомнил, что так и не заехал к Ксении, хотя и обещал.

Перед ужином в шестом отряде все стояло на ушах. Мужики прослышали, что Крапчатый, вор в законе, чьему слову подчинялась вся зона-монастырь, созывает сходняк. Простым зекам не по масти было встревать в блатные разборки, которые могли кончиться прибытием прапоров и малоприятной беседой на вахте, и поэтому они старались переместиться или в соседнюю секцию, или в комнату ПВР, или в клуб. Остались лишь те, кому все было до фени, черти да шестерки, или считающие себя приблатненными.

Четыре двухъярусных шконки составили квадратом, оставив проход внутрь этого сооружения, занавесили простынями. Личный шестерка Крапчатого по прозвищу Доктор, работавший до закабаления где-то в медицине, составил стол из четырех табуреток, накрыл его скатертью в горошек, и теперь на этой постройке, Доктор постарался, чтобы она не была шаткой, стояли тарелки с нарезанным белым хлебом, ломтями ветчины, колбасы и сыра. На одной из шконок, прикрытые стопой подушек, парились три банки «индюхи». Все это, и сам факт наличия угощения, и сама обстановка, должны были показать приглашенным, что сегодня от них зависит очень важное решение.

Сам Крапчатый, мужчина лет пятидесяти пяти, уже полностью седой, бледный, с многочисленными следами оспы на лице, которое от них не утратило какую-то извечную привлекательность, сидел на шконке и задумчиво курил «Camel», стряхивая пепел в стоящую рядом хрустальную черепашку. Вор в законе только недавно поднялся из БУРа, Барака усиленного режима, где провел последние полгода и сейчас перед ним стояла задача поставить на место подраспустившихся за время его отсутствия блатных и, заодно, определиться с инициативой Свата.

Сват, блатной третьего отряда, как только узнал, что зек, которого нашли сегодня с утра нанизанным на прутья решки, не побегушник, а жертва каких-то разборок, поднял в отряде кипиш и стал призывать зеков не выходить на работу, пока кум не найдет убийцу. С одной стороны, Крапчатый был полностью за. По воровскому закону лишь он один мог в этом лагере карать и миловать. И убийство непонятно в чем