К десяти часам вечера мама впала в кому. Шизуко немедленно вызвала врача и позвонила детям.
Я сижу возле маминой кровати. Время от времени повторяю: «Мама, ты слышишь меня?» Ответа нет. Долго вглядываюсь в ее бледное лицо. Она по-прежнему держит в руке две фотографии.
Неожиданно замечаю, что в другой руке у нее какой-то предмет, завернутый в вылинявшую белую ткань. Касаюсь ее безжизненной руки и аккуратно беру сверток. Разворачиваю. «Хамагури!» У меня перехватило дыхание. Створки ракушки все еще перевязаны пожелтевшей бумажной лентой. Тук-тук-тук… Стучит внутри камешек. Разорванная ленточка легко соскальзывает с ракушки. Камешек падает на пол. В углублениях створок слогами азбуки хирагана написаны два имени: «Юкико» и «Юкио». Я едва сдерживаю слезы.
Не отрываясь, смотрю на фотографии в маминой руке. Потом беру ту, где Юкико с мальчиком,
Снова вглядываюсь в мамино лицо, беру ее холодеющую руку. Мои слезы капают на наши сомкнутые ладони.
ЦУБАМЕ
Запрокинув голову, я смотрю в небо.
Затянутое плотными облаками, оно простирается до бесконечности. Стоит жаркая и влажная погода, редкая для конца лета. Раннее утро, но моя рубашка уже вся мокрая от пота.
Над головой проносятся две ласточки: снуют туда-сюда между крышей дома и электропроводами. Скоро они улетят на юг, в теплые края. Вот бы и мне стать такой же свободной, как они.
Мама однажды сказала: «Если бы можно было родиться второй раз, я бы хотела родиться птицей».
Иду по узкой тропинке, которая тянется вдоль пруда, — это самый короткий путь к дому моего дяди. Я несу ему початки кукурузы, сваренные мамой. От кукурузы, обернутой в газетную бумагу, исходит жар. Весь день дядя работает на дамбе Аракава, где идет строительство отводного канала. Он перевозит на тачке землю и гравий. «Платят мало, но это все же лучше, чем ничего».
На берегу пруда зацвел аир. Останавливаюсь и смотрю на него. «Странно, — думаю я. — Аир обычно цветет в мае или в июне». Ветра нет, водная гладь неподвижна.
Вдруг вспоминаю, что сказала мама накануне вечером: «Вот уже несколько недель в доме совсем не видно крыс». Мне казалось, это хорошо, потому что крысы мешали нам спать. Но на мамином лице было беспокойство.
Бросаю в пруд камешек. Круги на воде расширяются, дрожат, колеблются. Смотрю на них, пока они не пропадают. Потом снова иду дальше быстрым шагом.
Когда я прихожу к дяде, он уже собирается идти на работу. Он удивлен видеть меня так рано утром.
— Что случилось, Йони? — спрашивает он. — Мама заболела?
Я улыбаюсь, качая головой:
— Нет. Ни сегодня, ни завтра мама не работает. Хозяин вместе с семьей уехал отдыхать в деревню.
И протягиваю ему сверток с кукурузными початками. Он с любопытством разворачивает бумагу. На мгновение я задерживаю взгляд на его длинных тонких пальцах, непривычных к грубой работе.
— Кукуруза! — вскрикивает он. — Спасибо!
Он кладет бумажный сверток в сумку и достает из кармана залатанной рубахи несколько монет.
— Купи себе конфет, — говорит он и кладет деньги мне в ладонь.
— Так много!
На эти деньги можно купить столько конфет, что их хватит надолго. Дядя, очень довольный, гладит меня по голове.
— Прости, Йони, мне пора идти. Если я опоздаю, меня выгонят с работы. Поблагодари маму от меня. Я зайду к вам на днях. До свиданья!
И он убегает.
На обратном пути мне встречается группа девочек моего возраста — все одеты в кимоно и хакама. Они идут в колледж. В темные волосы, спускающиеся ниже плеч, вплетены цветные ленты. Девочки весело распевают какую-то песенку. На минуту я задумываюсь: «Разве в школе уже начались занятия?» К тому же девочки ничего не несут в руках. Опустив глаза, шагаю дальше.
Я не хожу в школу. Я занимаюсь дома. Мама учит меня писать по-японски и по-корейски. Я уже знаю азбуку хирагана, катакана, хангул и примерно триста иероглифов ханмун. Днем я помогаю маме по дому, стираю и хожу за покупками.
Я останавливаюсь и оборачиваюсь: школьницы уходят все дальше и дальше, пока наконец не исчезают из вида.
Возвращаюсь домой. Мама сидит на бамбуковом стуле прямо напротив входа и аккуратно распарывает ножницами свою черную чима.
— А, ты уже вернулась! — говорит она, поворачиваясь ко мне. — Успела застать его дома?
— Да. Дядя просил поблагодарить тебя и сказал, что зайдет к нам на днях.
И показываю маме деньги, которые он мне дал. Мама улыбается:
— Тебе повезло. Только смотри не потеряй.
Я рассматриваю чима, разложенную у мамы на коленях. Кончики ниток вьются по полу. Из корейской одежды у мамы сохранились только чима и чогори.
— Что ты делаешь, мама? — спрашиваю я. — Ведь чима еще можно носить.
— Я уже давно ее не ношу. Хочу перешить ее тебе в зимние штанишки.
Я кладу деньги в карман и сажусь на деревянную коробку, которая стоит у двери. В доме прохладно, как будто невыносимой жары и духоты не существует вовсе: нагайя всегда закрывает тень от высокого здания, расположенного позади, — фабрики, где делают лекарства. Кроме нас, все здесь японцы — приезжие из провинции, которые не задерживаются надолго. Мама говорит, что у них сильный акцент и она не всегда их понимает. Соседи не приглашают нас в гости. Они избегают нас.
Сегодня наша улочка пустынна, не видно даже бездомных кошек, которые обычно бродят возле нагайя в поисках еды.
Рассеянно смотрю на мамино лицо. У нее светлая кожа. На лбу ни одной морщинки. Глаза большие, чуть вытянутые, миндалевидные. Длинные черные волосы собраны в узел на затылке, пробор ровный. Прямая спина. На днях дядя сказал мне: «Голос у твоей мамы очень мягкий, и она никогда не кричит. Ее движения по-прежнему плавны и изящны. Досадно, что из-за японской колонизации мы оказались в нищете. Но не забывай: мы происходим из старинного рода».
В Корее мама вела уроки по домоводству в колледже для девочек. Дядя был писателем и журналистом.
Снова смотрю на маму: она все еще распарывает юбку. Ловко, сноровисто. На лице у нее мягкая, нежная кожа, а руки шершавые, зимой — с трещинками. Мама работает уборщицей, помогает по хозяйству в доме богатых людей. Когда я была маленькой и не могла оставаться одна, мама брала меня с собой на работу. У нашего хозяина тоже были дети, но я никогда не играла с ними. Родители запрещали им даже разговаривать со мной.
— Почему вы с дядей уехали в Японию? — робко спрашиваю я.
Мама коротко смотрит на меня исподлобья, но не отвечает. Руки ее проворно снуют по ткани.
