Портсмут состоит из трех городков, которые располагаются между морскими заливами. Первый город – сам Портсмут, второй – Комон, а третий – Гаснут.

Портсмутские улицы ухожены, выложены тесаным булыжником, поэтому даже в самый сильный дождь на них чисто. Вдоль моря громоздятся форты, с пушками на чугунных колесах. Все ладно и прочно, но мрачно и тяжеловесно. Нет ничего, чтобы радовало глаз!

«Гром» оттащили портовым ботом в дальний угол Портсмутской гавани, где он приткнулся у списанного на дрова старого английского фрегата. «Смоляные куртки», свесившись с говейла, кричали: – Рашен – вел, водка – вел, Архангельск – ка-ра-шо!

Непонятно, каким образом, но через час все громов-ские матросы уже знали, что пашня начинается здесь с января, а цены на хлеб высокие и с нашими ни в какое сравнение не идут.

На «Европе» и «Северном Орле» – больной на больном. Однако портовые власти сход на берег запретили всем. Лечились как умели. От простуды кидали в бочку пару каленых ядер и лили с ведра уксус, хошь пей, а хошь не пей! От всех других болезней – камфора, на вине настоянная.

Прикинул Елманов, что дальше еще хуже будет, и письмо графу Чернышеву в Лондон отписал возмущенное. Посол тут же потребовал от британского правительства выполнения союзнических обязательств. Побегав изрядно, выхлопотал он и разрешение на пользование Гослазским морским госпиталем.

Теперь больных свозили туда. За полгинеи в неделю наняли переводчика. Спустя несколько дней госпитальный доктор Джон Линдер с возмущением выговаривал Елманову:

– Среди ваших больных есть и такие, беспрестанно хотят есть и съедают вдвое больше обычного, что очень неприлично! Контр-адмирал ответил невозмутимо:

– Наши матросы и работают за семерых. Издержки мы вам оплатим.

Курс русских червонцев был в тот год в Англии чрезвычайно низок, и закупать любую мелочь приходилось с трудом. Свободно продавали лишь черное английское пиво по 13 копеек за ведро.

Решив вопрос с размещением больных, поехал Елманов к начальнику порта адмиралу Муру.

Английский адмирал принял русского холодно, мрачно попивая пиво с яичком. За руку не здоровались. От прямых ответов Мур уклонялся – выполнял инструкцию адмиралтейства. Но и Елманов не уступал:

– Всякая помощь со стороны вашей была меж правительствами нашими оговорена. Коль так, потрудитесь все исполнить. Нам нужен для починки кораблей сухой док, лес, припасы да добрые корабельные мастера. Услышав про доки, Мур замахал руками:

– О, нет, нет! При нынешних больших ветрах это не возможно. Вы, господин адмирал, видимо, не знаете, что такое док?

– Нет, – отвечал Елманов в сердцах, – что такое док, я знаю не хуже вашего, а вот что такое совесть, вы, наверное, позабыли! Я буду писать в Лондон и Санкт-Петербург! Сказал – и вышел, хлопнув дверью.

Вновь получив тревожное послание из Портсмута, вступил в борьбу граф Иван и добился разрешения на пользование адмиралтейскими доками. Это было последнее, что он сделал. Чернышева отзывали в Россию на должность вице-президента адмиралтейств-коллегий.

Адмиралтейские корабельные мастера, осмотрев останки «Северного Орла», были изумлены:

– На таком самотопе не то что в море, на Спитхед выйти страшно. Вы, русские, или бесстрашные львы, или безумцы, не ведающие, что творите!

Чинить «Орел» англичане отказались наотрез, сказав, что могут купить только лишь на слом.

– Нет-нет! – отказался недоверчивый Елманов. – Поломать это завсегда успеется, отволоките его в сторонку, и пусть себе стоит, может, еще на что и сгодится. «Европу» все же в док поставили.

Для ускорения ремонта ежедневно отряжали на разоружение «Европы» матросов со всех кораблей эскадры, находившихся в Портсмуте. В один из дней попал в такую рабочую команду и комендор с «Евстафия» Алексей Ившин. Еще в Гулле был переведен он временно на «Северный Орел» с боцманом Евсеем для доукомплектования. Работали матросы на «Европе» в охотку, после духоты и сырости батарейных палуб дело спорилось. Бухнула полуденная пушка – уже и к обеду пора. Вооружился Леха ложкой, черпнул варева, в портовой кухне приготовленного, и выплюнул, чертыхаясь. Не едал он отродясь гадости подобной. То был знаменитый английский потаж – гнилая сборная мет шанина. Англичане, работавшие тут же, хлебали невозмутимо.

– Притерпелись, бедолаги, – пожалел их комендор, доставая припасенные ржаные сухари, – а мы к такому пойлу не приучены.

За ним повытаскивали сухари и остальные. Обедали молча: какой разговор на пустой желудок? Леха уж на что балагур, и то приуныл.

Искоса поглядывали на английских матросов. Несладкая жизнь у них тоже, видать. Особенно поразили евстафиевцев их спины, сине-багровые от сплошных рубцов. На русском флоте тоже линьками наказывали, но чтоб живого места на теле не было – такого россиянам видеть не доводилось.

Откуда было знать Лехе и его товарищам, что менее чем год назад доведенные до крайности английские матросы Лондонского порта отказались выводить в море свои суда. Бастующих поддержали в других портах. Забастовка была подавлена жестоко. Во всех портах помимо морской полиции разместили крупные подразделения войск, готовых в любую минуту расправиться с бастующими экипажами. Условия жизни матросов стали еще хуже.

Англичане Лехе нравились: сноровистые, боевые дай дело свое знали (дай Бог каждому). Одно лишь неприятно было: уж больно свысока на наших они поглядывали. Мол, мы-то моряки знатные, а вы так, сбоку припека.

Съели англичане свой потаж, облизали ложки и ну через одного своего, что в Архангельске раньше бывал и по-русски понимал немного, приставать: давайте, дескать, пари держать, кто сноровистей по вантам лазит. Наши поначалу отмалчивались, англичане мореходы известные, боязно соперничать с ними в лихости. Англичане засмеялись, слезы вытирая. – С-ла-по! – хохотали.

Обидно сделалось Лехе за честь свою матросскую, будто ком в горле стал. Обратился он к своим:

– Что ж мы, братцы, струхнули, расейские матросы мы али зайцы дрожащие?

Подошел к одному конопатому, что больше других насмехался:

– Давай-ка хоть с тобой об заклад ударимся на вина кварт?

Уразумев, в чем дело, англичанин обрадовался, закивал согласно головой: – Йес, йес!

Гурьбой, предвкушая интересное зрелище, повалили матросы на «Европу». У не разоруженной еще грот-мачты начал конопатый деланно приседать, руками размахивать. Намахавшись вдосталь, послал англичанин своим поцелуй воздушный и под одобряющие крики полез по вантам. Быстро взобрался на гротовый флаг-шток и, к всеобщему изумлению, встал на самом его краю с ног на голову, затем перевернулся и ловко спустился вниз. «Смоляные куртки» ревели от восторга. К месту поединка сбегались все новые и новые толпы русских и англичан. Подошел и евстафиевский боцман Евсей, встал в отдалении, покуривая трубку да молча поглядывал на происходящее.

Наглядевшись на английские выкрутасы, наши приуныли. – Конопатый ихний – хват, тяжело с ним тягаться!

– Давай, Леха, коль груздем назвался, полезай в кузовок, – ободряли неуверенно.

Ответное слово теперь было за Ившиным. Алексей держался гоголем, хрустнул костьми, поплевал на руки.

– Ладно, братва! – махнул своим. – Ежели что, чаркой помяните!

Скинул бастрог свой полосатый, до прорех заношенный, и полез наверх. Леха Ившин – комендор, а не марсовый, и по этой причине лазанье по вантам дело для него не совсем привычное. Карабкался Леха кое- как и думал с тоской: «Что делать, шут знает. Выше клотика все одно не влезешь. Ногами кверху отродясь не стоял. А делать нечего, до слова крепись, а давши – держись!»

Снизу свистели и улюлюкали англичане. Взбирался комендор тяжело, по-медвежьи, без той ловкости, что настоящим марсофлотам присуща. Кричали «смоляные куртки», что не по правилам матросским русский лезет, хохотали, аж по палубе катались. Наши, наоборот, печалились крепко, на все это глядючи, Леху Ившина за позор такой втихаря материли. К одному из сквернословов подошел Евсей, прикрикнул, брови насупя:

– Цыть ты, мореходец знатный! Не спрашивай сначала, жди конца!