трех сторон окруженный платанами, арык с ручейком мутной воды, отделяющий дорогу от участка. Все сходилось, я перепрыгнула через арык и направилась к домику. Не успела я пройти несколько шагов, как из домика раздался окрик:

– Стой! Стой, где стоишь!

«Сейчас прикажут „руки вверх“ и потащат на допрос», – подумала я, но не прекратила движение, а лишь замедлила шаг.

– Стой! – повторился крик. – Стой, а то в дерьмо влипнешь!

Причина выглядела вполне разумной, я остановилась и внимательно оглядела участок. Действительно, прямо передо мной, на расстоянии нескольких шагов возвышалась солидная куча свежих фекалий. Над кучей вились крупные зеленые мухи, и не заметить ее было трудно, я бы и сама увидела, но поблагодарить за предупреждение не мешало.

– Спасибо, – крикнула я в ответ и помахала рукой в сторону сакли. Из нее неспешно вышел человек лет тридцати, в свитере, как две капли воды похожем на те, что носили в вильнюсской компании «друзей», и в заправленных в сапоги брюках из черного вельвета. Брюки были скроены очень странным образом – мотня болталась чуть не до колен, а штанины сидели наперекосяк. Все сооружение скорее походило на кусок неумело раскроенной и кое-как сшитой материи, чем на брюки.

Лицо у человека было того же восточного типа, что у мужчин, раздевавших меня глазами, но смотрел он совсем по-другому – тепло и интеллигентно, и сразу мне понравился. Ошибиться я не могла, ко мне приближался ученик чародея – Абай.

– Устала? – он взялся за ручки моей сумки. – Давай помогу. Меня зовут Абай.

Я отпустила сумку.

– А меня Таня.

– Иди за мной и смотри под ноги.

Я кивнула и пошла за Абаем. Начало показалось мне более чем ободряющим, если так встречают, значит... значит можно не бояться.

|Дверь, заскрипев, пропустила нас в маленькую комнатку с земляным полом, сгорбленная старушка, одетая в цветастый наряд, похожий на тот, в котором ходят цыганки, растапливала плиту, вмурованную в стенку. Увидев меня, она приветливо заулыбалась.

– Здравствуйте, – громко сказала я, подозревая, что старушка плохо слышит.

– Апа, мать Мирзабая, не понимает по– русски, – предупредил меня Абай и произнес несколько слов на своем восточном языке.

Старушка еще раз улыбнулась, покивала головой и отвернулась к плите.

– Умойся, тут справа, – Абай показал на дверь, потом разувайся и заходи в комнату, – он махнул рукой на завешанный тюлевым занавесом проход слева. – А я пока заварю чай, покормлю тебя с дороги.

– Да не надо, – я попыталась возразить, но Абай строго покачал головой.

–Ты на Востоке, дорогая, – сказал он, ловко имитируя восточный акцент. – У нас сначала гостя кормят, а потом расспрашивают. Ты ведь никуда не спешишь?

– Нет, не спешу.

– Вот и замечательно. Давай позавтракаем. Почти на пленэре, – он с улыбкой кивнул в сторону открытой двери на улицу.

Я пошла мыть руки и, плещась у примитивного рукомойника, почувствовала, что Абай меня очаровал. Очаровал контрастом между его абсолютно правильной русской речью, с изысканными интонациями, напоминающими монологи старых актеров МХАТа, и убранством дремучей сакли. Очаровали умные, смеющиеся глаза, добрая улыбка, и я сразу прониклась к нему доверием, совсем не так, как было во время встречи с Игорем.

«Такому Мастеру, – подумала я, – я сдамся с превеликим удовольствием».

Комната слева оказалась довольно большой, возможно оттого, что в ней совсем не было мебели. Пол покрывали старые ковры, постель – одеяла и подушки аккуратно лежали вдоль голых стен, украшенных лишь сеточкой трещин. Посреди комнаты лежал поднос с хорошо знакомыми предметами: пиалушки, конфетки в цветастых обертках, лепешки и халва в промасленной бумаге. Абай жестом пригласил меня подсаживаться к подносу, а сам вышел на минуту и вернулся с заварочным чайником.

– Хлеб свежий, – сказал он, наливая чай в пиалушки, – Апа только испекла. А чай я сам заваривал, хороший чай, настоящий.

Чай действительно оказался необычайно вкусным, хлеб мягким, чуть пахнущий дымком, а халва – рассыпчатой и сладкой. Я ела и ела, а Абай подливал в мою пиалушку и тихонько мурлыкал восточный мотив.

– Так откуда ты приехала? – спросил он, после того как я закончила есть. Мои объяснения он выслушал с рассеянным видом, продолжая мурлыкать свою песенку.

– Значит, филолог, – произнес Абай, после небольшой паузы. – Вот, славно! Я давно хотел поговорить с филологом, а к нам в основном инженеры приезжают. Ты слышала про Стивена Гринблатта?

Я слегка обалдела. Гринблатт тогда только начинал свою карьеру, его первые работы, еще не переведенные на русский, мне показывали аспиранты, восторженно рассказывая о зарождающемся на наших глазах течении в критике – новом историзме.

– Ты думаешь, – чуть улыбаясь, продолжил он, – будто приехала к примитивным чучмекам: верблюды, пустыня, татаро-монгольское иго?

Я протестующе замахала руками.

– Не стесняйся, так многие думают, – Абай грустно покачал головой. – Знаешь, если посчитать, сколько кандидатов и докторов наук сидели на этих коврах за последние полгода – конференцию можно созывать. Каждый о своем рассказывает, а я слушаю, и мотаю на ус.

Он чуть пригладил тоненькие, слегка опереточные усы.

– Говорить с каждым на его языке, – слышала о таком правиле?

–Да, – я кивнула головой.

– Давай будем откровенны, – Абай подобрал под себя ноги, усевшись по-турецки. – Без игр в Мастера и ученика. У тебя есть вопросы, у нас есть ответы. Захочешь спросить – спросишь, а пока, давай поговорим о том, что интересует меня. Ты не против?

– Вовсе нет.

Купил он меня, купил на корню, якобы уничтожением дистанции, якобы откровенностью, якобы разговором о себе, лишь потом я сообразила, что это была его техника, построенная на контрасте с мирзабаевской. Но тогда, поддавшись ходу разговора, я долго беседовала с ним о литературе и новом историзме, о том, как не известные ранее факты меняют наше представление о творчестве и творцах.

– Вот ведь как, получается, – рассуждал Абай, – если факт любовной связи Пушкина с Елизаветой Ксаверьевной подлинен, то нынешняя английская королева, через Софью, дочь Пушкина и Воронцовой, его потомок, а вместе с ней и весь королевский дом Англии. Это значит, что Пушкин повлиял не только на Россию, но и на судьбу всей Европы. Человек предчувствует свою судьбу, его звезда видит будущее, и знание отсвечивает на личность. Отсюда интуиция, предчувствия, пророчества. Пушкин не зря сравнивал себя с Байроном, звезда нашептывала. Оба изменили лицо Великобритании, один через стихи, другой через корону. Возможно, ощущая свое предназначение, Пушкин не зря так стремился быть принятым при дворе русского императора.

Но, если связь его с Воронцовой была всего лишь платоническим увлечением, а общая дочь не более чем рекламный трюк Гейченко, тогда эти факты нуждаются в совершенно иной интерпретации.

О Семене Степановиче Гейченко я впервые услышала от Абая, в глиняной сакле, посреди арыков и хлопковых полей. Внезапно прервав ход рассуждений, Абай вытащил из-под одеяла настоящую флейту, приложил ее к губам и завел неспешную, осторожную мелодию, похожую на свист ветра в саксауле, на песнь одинокого пастуха, на шуршание барханов. Я зачарованно слушала, а когда мелодия прервалась, спросила, вспомнив, наконец, о цели моего приезда.

– Скажите, а где Мирзабай?

– Не говори мне вы, – ответил Абай, укладывая флейту на место. – Мы с тобой одной крови, ты и я. Правда?

– Правда.