— Хочу тёще втихаря в кофе подложить, — подмигнул он мне. — Ведь это не яд же!.. И ведь не побежите же вы к главврачу жаловаться на меня?!

— Не побегу, — ответил я. — Но разве в этом дело?!

— А не побежите — никто здесь и не узнает. Всё будет шито-крыто!

Меня удивила эта странная логика. И в дальнейшем Белобрысов не раз меня удивлял.

Вскоре начались тестовые испытания, которые продлились три месяца. Они подробно перечислены в «Общем отчёте», так что описывать их не буду. Скажу только, что Терентьев придавал большое значение «тестованию» и всегда присутствовал в аудиториях. Что касается Белобрысова, то иногда он вёл себя странно, а порою склонялся к явно алогичным решениям. Я весьма часто вступал с ним в споры.

Когда тесты закончились, некоторые из испытуемых были отчислены. И хоть нас было ещё больше, чем надо, и кое-кому ещё предстояло «уйти в отсев», но уже началась многомесячная практическая учёба. Мы с Белобрысовым вошли в водолазную группу и одновременно принялись за освоение ещё нескольких специальностей.

Время от времени Терентьев вызывал нас поодиночке — для собеседования. Однажды он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что во время предстоящего практико-испытательного плавания испытуемые будут размещены в двухместных каютах. Есть ли у меня возражения против помещения в одну каюту с Белобрысовым?

Я ответил в том смысле, что я воист и Терентьев для меня командир, а слово командира — закон.

— Вы увиливаете от прямого ответа, — молвил Терентьев. — Белобрысов вам несимпатичен?

— Белобрысов — человек неплохой, — сказал я. — Но есть в его характере черты, которые мне неприятны. Однако о том, что мне в нём не нравится, я не хочу толковать, как выражались в старину, заспинно. Если вы вызовете его сюда, то в его присутствии я скажу всё, что о нём думаю.

Терентьев вызвал Белобрысова и сразу задал ему вопрос, какого он мнения обо мне. Тот ответил, что я «товарищ невредный, но очень уж заутюжен этим своим воизмом».

— А вы заутюжены своим ностальгизмом! — заявил я. — Вы так прочно присосались к своему двадцатому веку, что порой забываете, в каком столетии живёте! В этом есть что-то театральное, фальшивое.

— Не оплёвывайте двадцатый век, — рассердился Белобрысов. — Может, в двадцатом-то веке люди посмелее да поталантливее нынешних на Земле обитали!

— Не клевещите на наш двадцать второй век! — воскликнул я.

—Я и не клевещу, — возразил Белобрысов. — Но только учтите: не произойди того, что произошло в двадцатом веке, люди бы, может быть, до сих пор сидели на своей Земле, как приклеенные, и ни о каких космических полётах и мечтать бы не смели. Двадцатый век был поворотным веком в судьбе человечества! Первая НТР, без которой не произошло бы и Второй, первый полёт в Космос…

— Всё это я и без вас знаю, — ответил я. — Не забывайте, что я тоже изучал историю, и, смею думать, не менее…

— А всё-таки, товарищи, я помещу вас в одну каюту, — прервал наш спор Терентьев. — Вы люди во многом очень несхожие, но именно шероховатости способствуют сцеплению. Уверен, что вы подружитесь и в трудную минуту придёте на помощь друг другу.

И далее он высказал несколько странную мысль: он комплектует экспедицию, руководствуясь отнюдь не сходством характеров и гладкостью взаимоотношений, ибо знает, что именно в слишком однородном коллективе при возникновении экстремальной ситуации может произойти опасный разлад.

15 мая 2149 года всех соревнующихся за право стать участниками экспедиции на Ялмез привезли в Таллинн, где мы погрузились на пассажирское судно «Балтия». Кроме нас многие каюты были заполнены научными инструкторами СЕВЗАПа. Каждому из нас вручили по спецбраслету. Его нельзя было снимать с руки ни на секунду: браслет непрерывно улавливал данные о физическом и психическом состоянии носителя и слал информацию в фиксирующий центр.

Когда мы ступили на борт «Балтии», Белобрысов, приняв глубокомысленный вид, нагнулся, постучал по палубе согнутым пальцем и замер, будто прислушиваясь. Затем печально покачал головой и изрёк:

— Они все ушли!..

— Кто? — поинтересовался я.

— Крысы ушли с этого ржавого ночного горшка. Но не будем падать духом!

Судно и впрямь оставляло желать лучшего: дряхлый, давно вычеркнутый из списков регистра экскурсионный лайнер водоизмещением в 27 000 тонн. Правда, его ради нас подремонтировали, но всё равно во время нашего плавания постоянно случались ЧП: выходили из строя рабочие системы, нарушалась связь внешняя и даже внутренняя, а нам часто приходилось участвовать в авральных работах. К тому же гидростабилизационная система вообще была снята, и из-за этого «Балтию» валяло даже при небольшом волнении. Некоторые испытуемые, которых, по их заверениям, прежде никогда не укачивало, здесь чувствовали себя неважно, и в дальнейшем их отчислили. Посудина эта выбрана была СЕВЗАПом неспроста — и именно для того, чтобы создать для нас умышленно трудные условия. Нам с Белобрысовым была выделена каюта номер 47 по правому борту. Когда мы вошли в неё, он сказал:

— Выбирайте любую из коек; вам по званию положено выбирать первому, ведь вы лейтенант, а я, можно сказать, рядовой.

Стишок резанул мне уши, но предложение выбрать койку свидетельствовало о проявлении такта. Чтобы не остаться в долгу, я произнёс:

— Нет, это судно не военное, и живём мы во времена невоенные. Пусть первым выберет себе койку тот, кто старше по возрасту.

— Неужто это так заметно, что я стар? — спросил Белобрысов с какой-то странной интонацией.

— Я не сказал, что вы стары; я сказал, что вы старше.

— Это — да! Я намного старше вас, — согласился он и напыщенно, с шутовской интонацией произнёс очередной стишок:

«Крепись, воист, крепись! — приказал я себе. — Ещё немало подобной дребедени придётся тебе выслушать в этой каюте!» А вскоре я обнаружил, что кроме дневных своих антидостоинств мой однокаютник имеет некий ночной недостаток: он храпит. К счастью, моя способность к засыпанию в усложнённых условиях равняется 9,8 единицы по кривой Калистратова — Шумахера, так что храп не оказал на меня какого-либо отрицательного действия. Однако поутру я задал Белобрысову законный вопрос: почему он утаил от приёмной комиссии СЕВЗАПа это своё свойство? Ведь он знал: храпящих во сне в полёт на Ялмез не зачисляют.

— Потому и утаил это дело, что храпунов в космос не берут, — не без цинизма ответил он. Затем добавил примирительно: — Но ведь вы-то спали спокойно, я сам два раза от своего храпа просыпался, а вы, извиняюсь, всю ночь как сурок дрыхли.

— Дело не во мне, — уточнил я. — Дело в том, что вы солгали.

— Очень прошу вас: не докладывайте начальству об этом факте, — просительно произнёс он.

— Не волнуйтесь, «об этом факте» докладывать я никому не собираюсь. Даже если бы ваш храп мешал мне, я бы никому не сообщил об этом. Волей СЕВЗАПа и Терентьева вы мой товарищ по плаванию, а какой же воист станет подводить своего товарища!

— Спасибо вам!.. А как вы думаете, вот эта штуковина меня не выдаст? — Он постучал пальцем по своему спецбраслету.

— Не беспокойтесь, браслет засекает все соматические и психологические изменения, однако ведь для храпящего храп не болезненное, а естественное явление.

— Да, к сожалению, это не болезнь. Будь это болезнь, медики давно бы её под корень вырвали. Эх,