— А ежели мне никого вспоминать не хочется? — с какой-то странной интонацией произнёс Белобрысов.

Мне стало неловко, я понял, что задел его больное место: ведь он, при всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул при мне о своих родных; очевидно, они чем-то обидели его.

— Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не напоминать тебе о твоих близких, — торопливо высказался я и сразу ощутил, что только усугубил свою бестактность. Павел смотрел на меня хмуро, исподлобья; мне показалось даже, что слёзы навернулись на его глаза.

— Степан, незачем тебе передо мной извиняться, — после долгой паузы проговорил он. — Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние родственники. Может, на Ялмезе кой-кого близкого встречу, на это вся надежда…

Это признание моего однокаютника весьма меня озадачило. Врач-синдролог предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические отклонения порой перерастают в остропротекающие душевные заболевания. Сопоставив чрезмерную ностальгическую приверженность Белобрысова к двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с нынешними его высказываниями, я невольно пришёл к печальному выводу, что передо мной человек с надтреснутой психикой.

Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мою догадку. Вынув из своего личного контейнера некий плоский предмет, он протянул его мне и сказал:

Полюбуйся, Стёпа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.

Это был снимок, наклеенный на лист серого картона и заключённый в охранную рамку из квазифера[16]. На плоскости размером девять на двенадцать сантиметров я различал двух взрослых — женщину и мужчину — и двух мальчиков дошкольного возраста, очень похожих один на другого. Странная одежда, в которую были облачены все четверо, указывала на давность фотодокумента; это подтверждала и выцветшая надпись, сделанная в нижней части картона лиловатыми чернилами: «Март 1951 г.».

— Узнаёшь? — спросил меня Павел, ткнув пальцем в изображение одного из мальчиков.

— Какое-то сходство есть… Это твой прадед?

— Нет. Это я — собственной персоной. Хошь верь — хошь проверь. А рядом мой брат Петя.

— Почему же он не провожал тебя в полёт? — спросил я, чтобы только не молчать и не дать заметить моему собеседнику, что я ошеломлён его высказываниями.

— Брата Пети давно нет в живых, — тихо ответил Белобрысов. — Я убил его… Потом я тебе расскажу, как это дело случилось.

Я ещё не знал, как мне поступить. Согласно пункту 17 «наставления для действий вне Земли», утверждённого Космическим центром, я обязан был срочно направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой однокаютник болен психически, — на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт 39 Устава воистов гласит: «При заболевании товарища в походных условиях воист должен в первую очередь заботиться о нём, а не о себе».

Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту — водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нёс его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой жёлтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда ещё не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принёс Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нём. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: «Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!» Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твёрдое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму — только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я всё же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесёт мне смертельное ранение, то я всё-таки смогу дотянуться до кнопки, — ибо, по утверждению Кросса и Оленникова, каждый человек, чьё здоровье характеризуется цифрой «12» по шкале Варно, находится в сознании ещё две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса-Оленникова практически ещё никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым учёным.

Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полёта, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия.

Вот и теперь, через несколько минут после своего «признания в убийстве», Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед.

Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:

— Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвёртый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать!

— Хорошо, что мы не входим в химбригаду, — признался Павел. — Терпеть не могу противогазов!.. Но что-то стряслось.

— Если и авария, то весьма мелкая. Тревога только нулевой степени, — высказался я.

— Надо всё-таки разведать, что произошло, — молвил Белобрысов. Подойдя к двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В каюту сразу проник густоконцентрированный кошачий запах.

— Вот оно что! Это работа дяди Духа! — догадался я. — Паша, закрой же дверь!

— Побольше бы таких дядь! — воскликнул Павел. — Мне возвращены ароматы моей молодости! Так пахло на ленинградских лестницах в эпоху управдомов, жактов и жэков.

«Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею, — с огорчением подумал я. — Какие-то жакты, жэки…» Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро произнёс:

— А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы!

— Действительно, аромат уже послабже стал, — согласился он.

В полёте мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание дня было весьма жёсткое — практические занятия в спецотсеках, технические опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки… Перечислять всё считаю излишним, поскольку к услугам Уважаемого Читателя имеется «Общий отчёт». Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по всем коридорам и отсекам «Тёти Лиры» распространялись вдруг неожиданные запахи, иногда весьма малоприятные. Это самораскрывались баллончики дяди Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать.

Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим успехом при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев не раз с наигранной строгостью говаривал ему: