Эти строки были записаны в тетрадку тогда, когда еще был жив Георгий Димитров и всего четыре года прошло со времени установления народной власти в Болгаоии, освободившейся от засилья фашизма.

Старинное село Недевци. Вдоль дороги дома, построенные еще в прошлом веке, обнесенные каменными стенами. Сырая погода, моросит дождь, переходящий в мокрый снег, — поеживаешься. Мы с Марией-Тоска входим в дом Дмитрия Минчева, сына ополченца. Ждем его в обширной комнате, где целый угол занимает очаг-камин. Жена Минчева, крепкая и проворная, приносит охапку хвороста и сучьев, бросает в камин, и вспыхивает могучее пламя, устремляется вверх.

Баю[2] Димитру семьдесят восемь лет. Высохший, с седыми волосами, отливающими желтизной, он приближается, стуча палкой, к камину и садится у огня. Светлые когда-то глаза как бы подернуты пеплом. Он молчит, словно наши вопросы не сразу доходят до него, а продираются к сознанию, ломая какие-то препятствия. Медленно поворачивает голову, смотрит на меня пристально, не мигая, и говорит: «Из нашего села трое в ополчении служили. Да только один мой отец грамотным был: славяно-болгарское училище в Габрове окончил. Русские возле нашего села лагерем расположились, в местности Попска ливада… Князя Святополка-Мирского войска… Вон там, в горах, — старик чуть поднимает голову, — их кухни находились… Чай они очень любили, — вспоминает он, видимо, слова отца. — А в нашем доме, — он оглядывается по сторонам, — раненые лежали. Везде лежали. Отец говорил: и внизу, и на галерее, и здесь…»

И этот крестьянский дом вдруг предстает передо мной совсем иным, проникая сквозь пелену времени, вижу самодельные постели, матрасы, набитые сеном, снующих санитаров, бинты в бурых пятнах запекшейся крови… А во дворе, там, где сейчас на столбиках цветные детские качели, лежит, покрытый белой простыней, вытянув окоченевшие ноги, солдат. Батальонный священник осеняет его крестом.

Бай Димитр умолк, еще ближе подвинулся к огню.

Жена его шепнула мне на ухо: «Устал… Трудно ему долго говорить… Есть у него сундук, на большой замок закрыт, ключ у себя держит… Нам говорит: «Откроете сундук, как умру. А раньше не позволяю…» Я спросил: «Что же там может быть?» — «А там что-то, верно, есть и от отца его оставленное…» — «Ну, что поделаешь», — развожу я руками.

Мария-Тоска, обнаружившая имена почти всех габровцев-ополченцев, протягивает мне их список. Под цифрой 306 читаю: «Недко Минчев, с. Недевци, Габровско». Это отец нашего хозяина.

Хворост догорел, бай Димитр протянул ладони к углям, подержал их так немного, потом поднялся и, не прощаясь, вышел. «Замерз старик. Все в кожух нынче кутается», — как бы извиняясь, объяснила его жена. Мы стали собираться. Но в этот миг дверь раскрылась, и бай Димитр в наброшенном на плечи полушубке показался на пороге. Он подошел прямо к столу, достал из-за пазухи коробку, осторожно извлек из нее медали, памятные знаки: «Отца моего…» Бабка всплеснула руками: «Господи! Сундук открыл!..» Потускневшие от времени боевые награды. Вот медаль «На ополченците за Освобождението 1877—78 г.» («Ополченцам за Освобождение 1877—78 г.»). Что заставило бая Димитра нарушить свой запрет и показать семейные реликвии? Лицо старика бесстрастно, но что творится в его душе?

А старуха все не может успокоиться: «Господи! Сундук открыл!..»

Мария-Тоска с огорчением рассказывала: «Село Зеленое Дерево находилось в самом центре боевых действий, не раз переходило из рук в руки. Все злоключения войны перенесли его жители. Жил в Зеленом Дереве мальчик Тотю. Было ему тогда восемь лет. Тотю вырос, стал учителем. И в тридцать лет написал воспоминания о своем детстве. Записки эти ревностно хранит его дочь: в музей не передает, не продает, копии снять не разрешает — боится, что потеряет. Но у нее дома я их читала — бесхитростные описания очевидца… Заглянем-ка к ней. Хоть полистаете».

И вот я держу заветную тетрадь. На титульном листе аккуратно выведено: «Тотю Зеленодеревский (учитель). Воспоминания из моей жизни. 12 февраля 1900 г.».

На этот раз Марии-Тоска удалось наконец уговорить хозяйку. Под расписку дала она на день старинную тетрадь, с тем чтобы сняли в Габрове фотокопии. Некоторые страницы фотокопии я увез с собой.

Это было в августе 1877 года. Солнце показалось на горизонте, когда со старшим братом Христо и сестрой Минкой мы пришли на ток. Мы ставили снопы для молотьбы. Я был в длинной рубахе да старая шапка на голове. Едва взрослые начали молотить, как все увидели на дороге Цончо Кирёна; рядом с ним его единственный сын гнал стадо овец. Не успели они отойти от нас и на полтораста шагов, как трижды прогремели револьверные выстрелы. Село потрясли крики и женский визг: «Бегите! Турки!» С первого выстрела турки убили Цончо, а мальчонка успел скрыться за большим камнем.

Это рассказывал сам мальчик, который и сегодня жив.

Как выяснилось позже, турки еще вечером, лишь начало темнеть, двинулись от местности Малуша, где были их укрепления, на запад и через возвышенность Вятср Поле ворвались в Зеленое Дерево, чтобы перерезать путь русским у моста Хаджи Цонева и села Червен Бряг.

Когда мы услышали «Бегите! Турки!» и выстрелы, я заорал что есть мочи, брат и сестра мои тоже заревели в голос. Сильно испугавшись, я бросился бежать, ничего не сказав ни сестре, ни брату. Вылетел с тока, как птица, пронесся мимо нашего дома и крикнул: «Мама! Беги! Турки!»

Брат с сестрой остались на току. Я решил бежать к бахчам. По пути меня настигли турки, которые бешено неслись на конях и едва не раздавили меня. Спасло меня то, что сошел с дороги, и они пролетели мимо. Я добрался до бахчи, отступил метра на три от дороги и замер на небольшом лужке возле сарая. Бой был в разгаре. Пули градом свистели над моей головой. Когда я стоял возле сарая, на лужок карьером вылетел турок и остановился. Он вынимал патроны из патронташа и стрелял в воздух, не обращая на меня внимания, хотя я был совсем рядом. Видно, не хотел убивать малолетку… Ошеломленный свистом пуль, я не двигался с места, не знал, что делать. Тут появилась наша соседка, хозяйка сарая Велчонца Терзиева, и, увидев, что я как вкопанный застыл рядом с турком, закричала в ужасе: «Тотю! Беги же! Это турок!» Я бросился со всех ног от турка и подбежал к тетке Велчонце, которая обнимала за плечи своих детей, Колю и Иванку. «В сарай!» Я пустился за теткой и ее детьми. Турок тронул коня и ускакал. Соседка говорит мне: «Тотю, надо выбираться отсюда, потому что или сарай зажгут, или нас убьют».

Возле ограды росли терновник и крапива. Соседка помогла детям перелезть через ограду, перелезла сама, а меня оставила, надеясь, что я сам справлюсь. Но ограда была высокая, я не смог перелезть через нее и остался на открытом месте. Бой еще продолжался. Посидел я перед сараем, потом заметил, что от домов приближается ко мне турок. Когда он подъехал к сараю и увидел меня, то придержал коня, направил на меня ружье и выстрелил. Сноп искр опалил мне ухо, шапка слетела с головы. Турок поскакал дальше.

…Я пошел по дороге, что вела в село Баевци. Вдруг слышу: «Беги вниз! Вниз живее!» Не знаю, кто кричал, но благодаря этому я спасся, иначе бы очутился в местности Ралчова Локва, где сновали турки.

Я спустился и, перейдя поле, двинулся в село Стомонеци. Неприятельские пули свистели все реже, и постепенно стрельба совсем прекратилась. В Стомонеци был отряд донских казаков. Я подошел к ним.