олжим…» — сама плечом дернула и — наружу. Федор за ней поспешил, слышу, что-то они там шепотом… Потом возвратился Федор, сел за стол и закуски мои коммерческие, ровно траву сухую, жует безучастно. Поел, недовольство высказал, что, мол, без письма приехала я, нет у него никакой подготовки к приему, на сносях, мол, я, на кровать вдвоем не поместиться, да и ни к чему сейчас — так он у товарища одного переночует. «Чтоб тебе давление на живот не оказать», — выразился. Тут я не выдержала, заплакала: «Знаю «товарища» одного, только что с ним разминулась…» А он мне строго: «Александра, оставь намеки, у меня служба серьезная». И ушел. Только ушел, соседка ко мне — стук, стук. «Вы не удивляйтесь, что я слышала, стены у нас такие. Вы к нему в местком сходите, — очень это на них действует…» Да разве пойду я. В местком — тем более. Я там раз путевку в отпуск попросила, не дали, велели очереди дожидаться, а тут просить их, чтобы мужа домой вернули?! Так они и принесут его мне на подносе алюминиевом.

На следующий день явился Федор, а на ночь снова под тем же предлогом исчез, и вся такая жизнь пошла, пока дочка у меня не родилась. Пришел он как-то и говорит: «Берег я тебя, Шура, пока не разрешилась ты, а теперь правду сказать должен: другая у меня на примете есть…» — «Не хитри, говорю, не на примете у тебя, а на кровати… А что берег, так у тебя от этих слов совесть полинять должна…»

Девочку отдала я в круглосуточные, а сама опять пришла на свое судно: «Примите, ребята, бесталанную, меня…»

Так и растила дочку. А с воды почему не ушла? Здесь мне и зарплата приличная, и надбавка, и еда… Что получу, то на девочку трачу. А на берегу с моим знанием тянуть — не вытянуть. К дочке по свободным дням ездила, одевала ее так, что меня за няню считали… Один московский художник в Ферапонтов монастырь ехал, меня с Машенькой увидел, хотел девочку срисовать, да я не дала — признак у старых людей есть: на полотно человека переведешь, он и зачахнет… А Федор с той своей и стал жить, кассиршей она у них на базе была, поженились позлее они, уехали. Помогал сначала мне на дочку, после замолк, — видно, та запрет наложила. Да мне и не надо евонного — хватает своего. Розыск мне советовали объявить, я посмеялась только. Чего это мужика непутевого, как зайца, травить. Дочка-то у меня комсомолка сейчас, и не простая — начальница над другими девчатами… Говорят, крепкая баба — из мужика веревки вьет. Я так скалеу — вьет не вьет, бог знает, а уж рубанком обстругает, коли какие сучки-задоринки не по ней. У меня-то такой крепости к нему не было, — любила я просто…

Замолчала женщина, и мы оба молчали, следя за бегом воды, думая…

— Он… сейчас тут, — глухо сказала она.

— Как — тут?

— Да, видать, на родину собрались. До Горицы билеты… В первом классе, — устало добавила тетя Шура, — с женой едут… Вот и не сплю я, подменилась до Горицы, чтоб не встретиться.

Прилег я под самое утро, но, подъезжая к Горице, проснулся и вышел на верхнюю палубу, чтоб увидеть пассажиров из единственной каюты первого класса.

Я увидел мужчину, немолодого, дородного, в соломенной шляпе, с крупным мясистым носом на полном, уверенном лице. Он нес чемодан, а за ним следовала женщина, такая же дородная, как и он, в плоских больших лаковых башмаках и в черных чулках со сместившимися сзади швами. Она раскрыла сумку, вынула платок, стала обмахиваться, — солнце уже пригревало.

Я проследил, как по трапу они сошли на пристань, и увидел, как вдруг женщина схватила мужчину за руку и стала ему что-то горячо объяснять. Он вяло махнул рукой, и ее горячность удвоилась. Потом она решительно передала ему свою сумку и мужским шагом пошла назад, на судно.

«Чего она?» — подумал я и хотел предупредить тетю Шуру, которая, приступив к своей смене, начала убирать верхнюю палубу. Но энергичная пассажирка уже взлетела по лестнице, ринулась в свою каюту и через миг, торжествуя, выскочила оттуда, потрясая коробкой монпансье.

— Граждане оставляют, так надо сразу им сообщать… Небось успели уже проверить, не прихватили ли мы казенные полотенца!.. Да ты не серчай, не серчай, — кивнула она потускневшей тете Шуре, — я мать свою, может, десять лет не видела, еду к ней, надо ж мне ее чем-то городским одарить…

Маня жила в районном городе, в доме, где внизу размещалась пожарная часть, а на втором — пожарные, холостые ребята. Маня никакого отношения к тушению пожаров не имела. А попала она в этот дом вот как.

Мане было двадцать пять лет, она уже успела и замуж выйти, и развестись, и находилась в трудной полосе своей жизни, снимая угол у одинокой старухи, переживая только что отгремевшие семейные неурядицы.

Маня писала стихи и работала корректором в газете. Стихи писала неважные, но искренние, от души, и никому их не показывала.

Она выглядела привлекательной — статная, сероглазая, с высокой грудью; Маня немножко шепелявила, точно у нее каша во рту, но кавалеры ей такую мелочь прощали.

Однажды Маню послали в Москву на семинар. Маня с радостью поехала, потому что у нее была тайная мысль собрать все свои стихи и показать одному столичному поэту, который ей очень нравился.

В Москве, в справочном. Маня узнала адрес поэта, а потом уже и номер телефона. Бледнея, меняясь в лице, Маня набрала номер Самсона Сергеевича — так звали писателя, — и когда он подошел к телефону, пролепетала, что она издалека, начинающая, мечтает показать ему стихи. Самсон Сергеевич тяжко повздыхал в трубку, что-то прикидывая, и назначил ей на следующий вечер.

Маня ушла с семинара пораньше, сделала прическу на улице Горького, маникюр, подкрасила ресницы и вдруг разозлилась на себя за эти приготовления, — ведь от них стихи лучше не станут.

Она добралась до нужного дома, поднялась на третий этаж и позвонила, сжимая свернутую трубочкой тетрадку.

Самсон Сергеевич открыл дверь и весьма оживился, увидев интересную женщину. Самсону Сергеевичу было за сорок, но его молодило то обстоятельство, что семья — жена, теща, двое детей — отдыхали на даче.

В тот вечер у Самсона Сергеевича собрались приятели. Приятели повскакали из-за стола, усадили Маню в центре. Ей сразу налили вина, положили закуску и заставили выпить. Она не знала, как себя вести, особенно когда ее сосед, чернявый и взъерошенный, с отчаянными цыганскими глазами, стал хлопать ее по бедру и провозгласил, что отныне она его муза. Самсону Сергеевичу это очень не понравилось, он сказал, что Маня пишет стихи и пришла к нему их прочитать. Все непомерно обрадовались тому, что Маня пишет стихи, и стали ее уговаривать читать сейчас же. Маня принесла из прихожей тетрадку, дрожащими пальцами раскрыла ее и слабым голосом, монотонно, принялась читать о природе, лесе, своем городе и любви.

— Гениально, — шептал взъерошенный, — я могу спокойно умирать.

Самсон Сергеевич, не желая упускать инициативы, театрально обвел всех рукой и сказал:

— Нам уже так не суметь. Слишком опытны.

Молодой человек неопределенного возраста, с пегой бородкой и услужливыми глазами, уронил голову на руки и повторил как эхо:

— Не суметь.

Самсон Сергеевич спросил бархатно:

— А как вы живете? Расскажите нам.

И Маня, видя, какие здесь искренние и благородные люди, поведала всю правду о своем житье- бытье.

— И вы живете, снимая угол! — воскликнул Самсон Сергеевич.

— Как Беранже, — добавил бородатый.

— Постойте! — вскричал Самсон Сергеевич, загораясь. — Мы вам поможем! — Он выбежал в соседнюю комнату и через пять минут вернулся, размахивая письмом.

«Дорогой Коля!» — начиналось письмо к руководителю областного Союза писателей. Самсон