Больше вопросов Алёне не задавали. Она вернулась на место уже не так гордо и, опустившись на стул рядом с Лилей, поняла, что вела себя глупо, мелко — хоть провались!
Полночи Алёна проплакала, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал. «А если честно признать, — думала она, — братцы, я уже себя проработала до основания, все сама знаю, и даже говорить об этом тошно».
Утром, одеваясь, Глаша сказала Агнии:
— Этих анархистов-индивидуалистов все равно не пришьешь к коллективу.
Алёна насторожилась: о ком это?
— У Тамары, — продолжала рассуждать Глаша, — все её цели, устремления и сверхзадачи где-то там… Минуты лишней не задержится, исчезает со скоростью ракетного снаряда. И плохо, когда человек ни с кем не дружит. Ве-е-жливая… холо-одная, — брезгливо тянула Глаша. — И эта вечная её отговорка: «Свекровь с гипертонией».
«Свекровь с гипертонией» стало на курсе синомимом чудодейственного «петушиного» слова. От поездки на уборку картошки, от агитработы по выборам, от собраний, внеплановых репетиций Тамара отговаривалась с помощью этой «гипертонии», и по поводу самоотчёта она, играя красивыми глазами, сказала трогательно: «Вот опять беда — свекровь с гипертонией в больницу уложили».
— По-моему, — закончила Глаша, — нельзя мужа любить сильнее, чем профессию. Это мещанство.
Агния расхохоталась:
— Сравнила! Скажи ещё: нельзя любить сливочное масло больше, чем белую сирень. — И посмотрела на Алёну, как бы приглашая к разговору.
Алёна промолчала.
— Ну и ладно, — отмахнулась Глаша. — Джек — тоже «сокровище»… Вообще весь этот «Джекей- клуб»… — Глаша вздохнула и, взяв чайник, вышла из комнаты.
Прозвище «Джекей-клуб» режиссёры с курса Линдена дали тройке приятелей — Джеку, Володе Сычёву и Коле Якушеву.
На том собрании Алёна чувствовала себя спокойнее, знала, что её не заденут. Только было скучно без Лили и тревожно: она, конечно, опять с Гартинским.
Первой слушали Зину. Она очень много говорила о Валерии, стараясь приписать ему свою неукротимую тягу к работе. Алёне даже стало жаль её.
Особенно хорошо сказала о Зине Глаша: и трудолюбива-то Зинаида, и отличный товарищ, и чуть ли не самый инициативный человек на курсе, и выросла неимоверно. Алёна знала, что Валерий нравится Глаше с первого дня. Глаша тщательно скрывала это и боролась с ревнивой неприязнью к Зине, но едва заметная снисходительная ирония всё-таки не ускользнула от Алёны.
— Недостатки, конечно, смехотворны, мелки, как вообще… — добродушно заключила свое выступление Глаша. — Глаза на мокром месте: чуть что — капает. Излишек жидкости в организме, что ли? И очень уж Зинка правильная. И нянькой за всеми ходит, особенно за Валерием. Сантименты. Требовать надо больше — не маленький.
Валерий рассыпал подкупающие улыбки, что называется, «играл на обаянии», говорил о высоком долге актёра, признал за собой недостаток воли, эгоизм, «который в общем свойствен всем», затем ошарашил курс списком книг, прочитанных за семестр, и сообщением о регулярной самостоятельной работе, даже не намекнув на организатора его трудовой жизни.
Алёну взорвало:
— Если бы не Зинаида, нечем бы тебе похвалиться! А всё «я, я, я»! Якала!
Валерий сердито глянул на неё.
— Эгоцентрик и барин, — подхватил в эту минуту Олег. — Помесь Райского с Обломовым!
— Что за ор? — Сережа постучал по стакану. — Просите слова, как люди.
— Густопсовый эгоцентрик, — попросив слова, мрачно и решительно начала Глаша. — Личность, безусловно, талантливая, с интеллектом и образованием. Но вот нет тяги к коллективу. И при этом удивительное безволие. Конечно, ничего нельзя возразить против влияния Зины, — с кислым одобрением заметила она. — Но интересно всё-таки, где же собственный, Хорькова, профиль? И вообще — при вполне мужественной внешности — человек растекается, как перестоявшее тесто. Весьма бледное явление в смысле общественной жизни.
Зина заблестевшими от слез глазами робко следила за Валерием, а он смотрел куда-то вниз, и лицо было напряженное, злое.
— Товарищи! — Агния встала и на минуту сжала руками виски, словно у неё разболелась голова. — Нельзя… Почему так напали на Валерку? У всех недостатки. Надо помогать, а не обижать.
Лицо Валерия напрягалось ещё сильнее.
— Позвольте мне слово, — коснувшись плеча Сережи, сказала Соколова. — Всё, что Валерий услышал сегодня, мы говорим ему второй год. И хотя кое-чего он добился, однако мог бы сделать больше. И нам бы не пришлось повторять: эгоцентризм, барство, инертность. Но у Валерия есть чувство человеческого достоинства, хорошая гордость, которая ведь не имеет ничего общего с мелочным самолюбием и обидчивостью. Он умеет пренебречь не всегда достойной формой критических замечаний, а над содержанием думает. А относительно формы всем не мешает думать. Резкость, а тем более грубость никуда не годятся.
— Я всё-таки обиделся, Анна Григорьевна, — сказал Валерий и сам невольно улыбнулся.
Соколова засмеялась, засмеялись и остальные.
— Я всё-таки обиделся, — повторил Валерий. — И сейчас не хочу заключительного слова. В другой раз.
Алёна смотрела на Валерия, взволнованного и потому особенно привлекательного, и старалась понять, как ему удалось то, что ей никак не даётся.
Подходила среда, в которую предстояло отчитываться Алёне и Лиле.
Алёна просыпалась по ночам от мучительных сомнений: как себя вести, что говорить? Прорабатывать будут беспощадно. Это уж точно. Ясно, что даже Агния не вступится за неё. Если бы Лилька была человеком — вместе бы легче отбиваться. Так ведь с ней не сговоришься, ей на всё «ровненько наплевать», ни о чём и ни о ком, кроме своего Гартинского, и думать не способна. И вообще может выкинуть такое!
Алёна ворочалась на постели, и даже мерное дыхание бывших подруг казалось ей зловещим предвестником предстоящих унижений. Конечно, им просто было признать свои вины и обещать «бороться с выявленными недостатками», когда проступки-то в общем ерундовые…
Только Огнев знал о ней то самое безобразное, чего никто другой в институте не знал. Он один видел её в ту ночь, когда она едва ползла по лестнице. Даже Лилька и Джек не видели её такой. Да они не сказали бы никогда.
А вдруг Огнев возьмет да и выложит? И тогда ко всему ещё обнаружится её трусость, нечестность. Рассказать самой? Как? Какими словами? Нет! Чтоб Анна Григорьевна поставила на ней крест и потом только терпела бы, как Сычёва? Огнев не скажет, есть в нем все-таки благородство. Значит, скрыть?
Страшнее всего было то, что она сама себе стала противна, от этого злилась, задиралась, перессорилась почти со всеми. Хотелось работать, работать без оглядки, без помех. Алёна уже мечтала о строгостях Глашиного режима — ведь он же расчищал, облегчал рабочую жизнь. Дурацкая мелочная мыслишка, что скажут, будто она испугалась критики и срочно демонстрирует свое исправление, мешала ей, не давала свободно дышать. То вдруг Алёна начинала фантазировать, что Соколова на их отчёте поднимается и говорит: «Надо быть бережным к таланту. Мы не имеем права так грубо набрасываться, травмировать самых талантливых девушек в институте». И нападки сразу же прекращаются, и все смотрят на Алёну с уважением. Алёна отлично знала, что ничего похожего произойти не может, но все-таки от этой выдумки судорожный ком в груди распускался, и она засыпала.
Одного только хотела теперь Алёна — чтобы скорее прошел их отчёт. И вот дня за два до него Лиля, точно назло, наелась мороженого, потеряла голос и могла только шипеть.
Отчитывались Ольсен, Березов и Огнев. Собрание вела Глаша.
Отчеты Сережи и Миши не вызвали ни бурь, ни споров. Оба спокойные, работящие, добрые
