кромки оттиска жаркий ветер…”

Нет! Ашотик упал на колени. В подсохшей уже, твёрдой глине виднелось отчётливое углубление от впечатавшегося по всей длине мундштука. Кизляр торопливо сорвал с себя роскошный шёлковый доломан и, бросив его на землю, накрыл драгоценное место. Потом прибежал назад, на край поляны. Вытащил из хурджуна [3] пару плотных мешочков, калебасу [4] и, досадливо отпихнув длинную морду потянувшегося к нему коня, поспешил обратно. Присел возле ручья, набрал в калебасу воды и горсть за горстью стал сыпать в неё из двух мешочков порошки разного цвета: мел и клей. Замесив желтовато-белую кашицу до состояния жидкого теста, поднял доломан, тщательно выдул из ямки-оттиска пыль и крупинки песка и вылил в очищенное углубление содержимое калебасы. Затем, нетвёрдо ступая на подрагивающих ногах, вошёл в ручей до колен, омыл лицо и напился. Вернулся, расправил на земле доломан, лёг и блаженно вытянулся.

Через четверть часа Али подвёл к ручью остывших лошадей, и, пока они пили, Ашотик медленно изъял из ямки затвердевшую копию мундштука. Намотал на него толстый слой ткани, бережно уложил в хурджун. Али протянул руку – помочь кизляру подняться в седло, но тот опять убежал к заветному месту. Здесь он, несколько раз подпрыгнув, разрушил и затоптал отпечатанный в глине след мундштука.

Снова пустив коней в галоп, вернулись назад, но поехали не во дворец, а к знакомому многим в Багдаде дому ювелира Бахти. О нём было известно, что Бахти заказчиков не обманывает, золота оловом не портит и украшения делает безупречные.

Вбежав в полутёмную, душную мастерскую, Ашотик радостно простонал: ювелир был один. Не произнеся даже привычного и обязательного приветствия, Ашотик приблизил своё лицо к лицу ювелира и зашептал:

– Брось все заказы, Бахти! До вечера отлей мне из золота вот этот предмет!

И, развернув тканевый кокон, вложил в руку мастера меловой белый слепок.

– Денег дам – сколько скажешь! Здесь, как видишь, ещё будут сапфиры, – я привезу их вечером или завтра.

– Мундштук от кальяна! – догадался, вглядевшись в слепок, Бахти.

Ашотик, словно ужаленный, вскинул вверх палец и зловеще проговорил:

– Я заплачу не торгуясь! Но только запомни: услышит кто, что ты сейчас произнёс, хоть одно ухо, – я напою тебя твоим же расплавленным золотом!

Мастер испуганно и торопливо склонился в глубоком поклоне, и кизляр Хумима-паши, взмахнув полами испачканного глиной доломана, выбежал из мастерской.

На кладбище пошли только вдвоём, и пошли ночью. Долго ползли на животах. Селим морщился: острые камешки больно впивались в колени и локти. Несколько раз приносились к ним громко лающие собаки, но старый Касым-баба рукой умелой и опытной эту напасть отводил. Он, подворачиваясь набок, выхватывал из хурджуна куски сырого мяса, – мосластые, с жилами, – и отбрасывал в сторону. Голодные бездомные псы своё ненужное любопытство немедленно заменяли на погоню за тем, кто ухватил мясо первым, и на драку между собой.

Приползли.

Касым-баба открывал секреты. Не показывал, не учил. Посвящал.

– Единственное здесь надгробие, – толкался его жаркий шёпот в Селимовы уши, – где в вертикальной плите знак полумесяца прорезан насквозь. В лунную ночь его хорошо видно издалека. Слева под надгробием нащупай-ка ямку… Что в ней?

– Цепь!..

– Потяни её дважды.

– Потянул. Теперь что?

– Теперь жди.

Лежали на нехолодной ещё, накопившей дневного солнечного тепла, надгробной плите. Ждали чего-то. Время от времени прилетал ветерок, приносил аромат кипариса. Вдруг Селим вздрогнул: камень с полумесяцем стал медленно двигаться вверх! Он как будто вырастал из плиты, поднимаясь на двух квадратных ногах, между которыми так же рос и увеличивался чёрный проём. Пустота. Ушёл камень вверх, обнажив под собой квадратный, не очень широкий, то ли люк, то ли лаз. Впрочем, какая разница?

– Спускайся туда, – прошептал ободряюще Касым-баба. —Ты высокий, твои ноги должны достать до первой ступени.

Влезли, спрыгнули в темноту. Послышался шелестящий звук крутящегося, железного, хорошо смазанного колеса. Камень опустился. Встал на место бесшумно и быстро. Только в конце раздался лёгкий, ни на что другое не похожий, знакомый немногим лишь мастерам-камнетёсам звук трения камня о камень.

Исчез бледнеющий над головами квадрат. Раздались удары кресала о кремень. Тусклым огоньком взялся фитиль и поджёг масляный факел. Под каменным сводом стало светло, внизу же цеплялась за ноги клочковатая тьма. Впустивший их в подземелье незнакомый сгорбленный человек, подняв свет над головой, засеменил по неразличимым под ногами ступеням. “Восемнадцать”, – машинально сосчитал Селим. Небольшая площадка – и снова вниз. Ступени теперь были чуть шире и закручивались по спирали. “Сорок четыре”. Горбун проворно прыгал внизу. На руках и плечах его поблёскивало и звенело настоящее золото. Цепи, обручи, украшения. И – корона на голове. С зубцами. В самоцветных глубоких камнях.

– Пришли. Поздоровайся, – часто дыша, негромко выговорил Касым-баба.

– Приветствую тебя, золотая пещера! – воскликнул наученный заранее Селим и обвёл всё вокруг потрясённым взглядом. – Здравствуй, великая тайна Багдада, – сказал уже тише и добавил – теперь от себя: – Выходит, ты существуешь? Выходит, ты – вовсе не сказка?

– Не знаю я человека, – захихикал золочёный горбун, – который в этом с тобой согласится. Это как раз и есть сказка! Смотри! Смотри! Не сказка? Смотри!