мог наказать – и довольно жестоко – всех остальных, невиновных.

Мало заботило Ашотика то, что будет происходить в гаремных покоях после того, как одной фразой он навёл там жестокий порядок. Другим был озабочен. Своим, кровным. Втащил Бигюль в разгромленные покои, усадил на край перевёрнутого сундука и спросил:

– Если бы мне грозила смерть и для спасения потребовалось бы, чтобы ты обрезала свои волосы, ты бы сделала это?

Бигюль, на всякий случай оглянувшись (не подсмотрит ли кто), подскочила, метнулась к Ашотику, обхватила тонкими руками за шею и стала дурашливо танцевать, вовлекая покрасневшего толстяка в водоворот торопливых шажков, покачиваний, поворотов. Он, семеня за хохочущей девочкой, изловчился, обхватил её и приподнял над полом. Притащил к сундуку и с силой усадил. Сложил ладони перед собой и, задыхаясь, проговорил:

– Это очень серьёзно.

– Серьёзно? – переспросила, медленно стирая со смуглого лица озорную улыбку, Бигюль.

– Очень.

И девочка тотчас, мотнув головой, перебросила длинные, почти что до пят, тяжёлые, чёрные косы со спины на грудь, вложила их, едва втиснув, в ладонь, а свободную руку протянула к кизляру:

– Где ножницы?

Он достал ножницы – тёмные, с блестящей наточенной кромкой. Нет, он не шутил. Разведя в стороны хищно клацнувшие железные лезвия, Ашотик взял девочку за подбородок и, щёлкая ножницами, состриг её волосы. Очень коротко и очень неровно. Затем нахватал торопливо со стен извести, копоти с пылью и всё это втёр в густой чёрный ёжик. Потом быстро сказал:

– Тебе нужно переодеться, – и подал стопку ветхой, маленького размера, одежды. 

Через минуту перед ним, с милым лицом и озорным блеском в глазах, в коротких штанах и рваной рубахе, стоял мальчишка.

– Ты – Хасан, – проговорил Ашотик, ткнув пальцем в хрупкую грудь, прикрытую не цветным шёлковым платьем, а пыльной уличной тканью.

– Я – Хасан, – с готовностью согласился подросток.

– Плюнь на пол! – приказал мальчишке кизляр.

Тот постоял, двинул губами. Ашотик смотрел. И тогда тот действительно плюнул. Неуверенно и неумело, только губы обрызгал.

– Вот как надо! – сказал строго Ашотик и показал.

Мальчишка несколько раз повторил. Наконец, вышло неплохо.

– Ты должен вести себя, как уличный мальчик, мой милый Хасан, – положив ладони на хрупкие плечи, глядя прямо и пристально в большие, чёрные и внимательные глаза, стал тихо рассказывать толстый кизляр. – Ты должен бегать босиком по Багдаду, вертеться на рынке, как бы желая что-то стащить, но никогда не воруй. Смотри, как ведут себя остальные мальчишки, и подражай им. Ты должен уметь сидеть на корточках, бегать, перелезать через стены. А теперь слушай главное. В благословенном городе, тысячелетнем Багдаде тебе надо суметь разыскать того, кто зовётся между людьми Багдадским вором. Разыскать и от моего имени предложить выкупить похищенный у меня мундштук от кальяна. Золотой, с шестью синими самоцветами. На шее у тебя, под рубахой, будет висеть кольцо – печать Хумима-паши, и, если попадёшь к стражникам или янычарам, должен сообщить, что ты – личный поставщик кизляр-агасу всяческих редкостей, которые привозят и продают в порту иноземные моряки. Будут к твоей рубахе пришиты два кошелька с монетами, и в поясе будут монеты – всё мелкие, чтобы лишней зависти не вызывать. Страже у ворот о тебе будет сказано, и ты можешь в любое время – и днём, и ночью, как войти, так и выйти. Или обратиться за помощью. В одном дворике во дворце есть заброшенное караульное помещение. Я расскажу, как туда пробраться. Там будет запас еды и бочонок с водой. А в одной из стен дворика, на высоте в три твоих роста, есть тайный ход. В закрывающей его плите просверлено неприметное отверстие. Сквозь него я спущу тонкий шёлковый шнур, и ты, дёрнув три раза, сможешь меня вызвать.

Он минуту помолчал и закончил:

– Вот так, бесценный мой друг. На всё это у нас – только два дня. Самое большое – три. Если я не верну мундштук от кальяна через два – или, если не хватится проклятый Хумим – через три дня, то буду подвергнут мучительной смерти. И, чтобы её избежать, я приму яд. Теперь веришь, что всё это очень серьёзно? И кроме тебя мне довериться некому. Моя милая, милая девочка.

Уже через полчаса, сделав необходимые распоряжения, Ашотик вернулся в гарем. Он не вошёл, а ворвался, пронзительно провопив короткое страшное слово:

– Али-и-и!!

Немедленно выбежал его главный гаремный слуга, евнух Али, очень высокий и невероятно худой, со свисающими до колен жилистыми руками.

– Али! Бери лук и стрелы, бери свой ятаган – и быстро во двор! Кони ждут!

И через минуту из дворика, прилегающего к гарему, бешеным галопом вынеслись два коня, – громадные, вороные. На одном сидел, низко пригнувшись к гривастой шее, долговязый Ашотиков стражник-палач, силой и нечеловеческой безжалостностью превосходящий всех Хумимовых янычар. На втором – нелепо подпрыгивающий, с ножками, вдетыми в короткие стремена, вцепившийся в гриву коня маленький, в роскошной одежде толстяк. Они вылетели за главные дворцовые ворота, предусмотрительно отворённые привратными янычарами и, оказавшись за городом, взяли уверенное направление в сторону леса, в котором неделю назад охотился Хумим-паша, подстреливший тогда маленькую антилопу. Ашотик и по лесу скакал – словно по открытому полю, подгоняя могучего жеребца, не обращая внимания на больно секущие ветки. Домчались до знакомой поляны, и здесь раскрасневшийся, разгорячённый кизляр спрыгнул на землю, перебросил поводья своему длиннорукому спутнику и приказал:

– Дальше – ни шагу!

Приказал и, семеня и подскакивая, побежал к тому месту возле ручья, где отдыхал в тот памятный день уставший паша. “Ах, не размыли бы глину дожди! Не затоптали бы антилопы! Не иссушил и не выкрошил бы