Они были в пути почти целый день, и двигались без остановок. Глядя на неутомимого, молча шагающего Альбу, Бэнсон всё больше убеждался, что для старого монаха вот так отшагать целый день и ни разу не остановиться для отдыха или чтобы напиться воды из реки – совершенно естественно. Но он был немало удивлён, когда понял, что спутник его знал, о чём сам Бэнсон, тяжело топая, думает. Когда (ближе к вечеру) перед ними показались далёкие очертания Лонстона, Альба сказал:
– Вот видишь. Ты тоже можешь осилить дневной переход безо всякого отдыха. Ты просто когда-то узнал, что человек, совершающий путь, должен время от времени отдыхать. Но стоит лишь сказать самому себе, что на деле – всё по-другому, как тут же переходишь как бы в иной мир и живёшь в нём, немного отличаясь от обычных людей. Когда будет возможно, я покажу тебе, что ты можешь идти без воды дней семь или восемь – то есть совершенно без воды, не имея и половины глотка.
– Как же это возможно?
– Тут трудно рассказывать. Нужно учить – демонстрируя.
– Но скажи хотя б в двух словах! Я думаю, что скоро продолжу поиски Тома, и если дела нас разлучат, – я хотел бы иметь представление…
– Хорошо, – кивнул Альба. – Случалось ли тебе когда-нибудь быть взволнованным так, что кожа становится плотной, как бы прохладной, и покрывается крохотными бугорками?
– Да, – подумав, кивнул в ответ Бэнсон, – случалось. Это может происходить от разных причин: от холода, от испуга или восторга.
– Именно так. Нужно хорошо запомнить это ощущение, такое вот состояние кожи, и нужно сказать себе, что доподлинно чувствуешь, как кожа стала плотной и шероховатой надолго, почти навсегда. И ты удивишься, какое-то время спустя обнаружив, что кожа утратила способность потеть и, кроме того, остаётся ещё и неизменно прохладной. Убеди себя, что несёшь на себе мягкий панцирь, – чужой, нечувствуемый. День на второй или на третий тебя, очевидно, станет мучить жажда. Не верь, что это от недостатка воды. Причиной мучения будет
– А как быть с едой?
– Ну поешь, если встретятся, грибов или ягод, или листьев не горьких растений. Не для насыщения – а просто так. Медленно, как жуёт корова. Не ешь только мяса.
За этими разговорами они незаметно дошли до будки караульного при въезде в город. Альба, сняв сумку с плеча, достал из неё какой-то свиток и протянул сонному, в красном мундире, солдату. Тот посмотрел, удивлённо свёл брови и проговорил:
– Проходите, конечно… Но всё-таки мне интересно, почему вы от входной платы освобождены?
– Мы на службе у бургомистра, – сказал ему Альба. – Я сопровождаю вот этого немого (и протянул руку в сторону полуголого, пыльного, с бессмысленным детским лицом стоящего Бэнсона). Это – новый магистратский палач.
Солдат мгновенно утратил сонливость, сунул бумагу назад, в руку скромного, вежливого монаха и поспешил в свою узкую будку.
Бэнсон, придерживаясь своей роли, молча следовал за монахом, ничему не удивляясь и ничего не спрашивая. Они пришли – не в приёмную магистрата, – а в самый обычный трактир. Здесь монах спросил ужин и две отдельные комнаты.
– Есть только одна, – сообщил на весь трапезный зал краснорожий трактирщик.
– Я не могу, – повёл плечом Альба, – спать в одной комнате с этим вот человеком.
– Он что, буйный? – снова почти прокричал трактирщик, с опаской оглядывая массивную фигуру Бэнсона.
– О, нет, – скромно ответствовал Альба. – Он – добряк, он без дела и муху не хлопнет. Просто спать вместе с ним – плохая примета: он – ваш новый палач.
Немедленно после этого нашлась и вторая комната, и был предоставлен обильный и даже изысканный ужин. А главное – этих двоих человек никто больше не потревожил – ни праздным вопросом, ни пьяным приветствием.
Ночь они просто спали, и ничего не происходило: монах не подавал никому никакой весточки, и ему в ответ ничего не присылали… наконец, ближе к ланчу, Альба, оставив в комнате вещи, зашёл к Бэнсону и вывел его из трактира. Они вышли и медленно двинулись через город по узким улочкам, окаймлённым канавами со специфической вонью старого города. Прошли последний квартал – и Бэнсон, ступив на начало длинной, прямой, уходящей от города узкой дороги, понял, куда они направляются: вдали перед ними тихо и скорбно темнели кресты. Кладбище.
Здесь было пустынно. Один лишь кладбищенский сторож приблизился и поклонился.
– Здравствуй, брат, – сказал Альба, откидывая капюшон.
Блеснул огонёк в глазах сторожа, и лицо его порозовело. Он хотел было ответить, но что-то его удержало, и монах, улыбнувшись, продолжил:
– Это Бэнсон, мой друг, и по случаю – мой ученик.
Огонёк теперь выплыл наружу, и глаза сторожа засияли.
– Здравствуй, Альба! – сторож торопливо, пока монах к нему приближался, дважды склонился в глубоком поклоне, и они обнялись.
Обнялись, как люди почтенного возраста, мудрые и давно и прекрасно знакомые: истово, медленно, без порывистых жестов и похлопываний по спине. После этого сторож подвинулся к Бэнсону и сказал так же приветливо:
– Здравствуй, брат!
