Картуз отрепанный надвинувши в упор,По ветру шелестя одеждой длиннополой,Не отгоняя мух, обсевших череп голый,Вступает медленно он в незнакомый двор.«Евреи здесь живут?» Скользит усталый взорПо окнам вымытым, по зелени веселой,И в старческой руке колодкою тяжелойМонеты медные, — и шепчут мне укор.«Нет, здесь евреев нет». Но говорю другое:«Один лишь я — еврей». Смущенною рукойМонету достаю, и он уходит вновь,Моею робостью неведомо обманут.Пускай обманами колышется любовь, –Все скорби в глубь ее невозвратимо канут.
1919
1920-е годы
КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
Норд-ост ревет и бьет о дом пустой.Слепая тьма ведет меня в трущобы,Где каменные обмерзают гробы.Но — поворот, и вот над чернотойСтеклянный куб, сияньем налитой,Тень от штыка втыкается в сугробы,И часовых полночные ознобыВдруг застывают в ледяное «стой!».И пуговица путается тугоПод пальцами, и вырывает вьюгаИзмятые мандаты, а латышГлядит в глаза и ничему не верит:Он знает всё, чего и нет… Вдоль крышЛязг проводов верстою время мерит.
1920
СВОЯ НУЖДА
На фронте бред. В бригадах по сто сабель.Мороз. Патронов мало. ФуражаИ хлеба нет. Противник жмет. Дрожа,О пополнениях взывает кабель.Здесь тоже бред. О смертных рангах табель:Сыпняк, брюшняк, возвратный. Смрад и ржа.Шалеют доктора и сторожа,И мертвецы — за штабелями штабель.А фельдшера — лишь выйдет — у воротУже три дня бабенка стережет,И на лице — решимость, тупость, мука:«Да ты ж пойми! По-доброму прошу!Ведь мужа моего отбила, сука!Сыпнячную продай, товарищ, вшу».
1920 (18.VIII.1933)
МАТЬ
Был август голубой. Была война.Брюшняк и голод. Гаубицы глухоЗа бухтой ухали. Клоками пухаШрапнельного вспухала тишина.И в эти дни, безумные до дна,Неверно, как отравленная муха,По учрежденьям ползала старуха,Дика, оборвана и голодна.В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в ГосиздатеРвала у всех досадно и некстатиВнимание для бреда своего.Иссохший мозг одной томился ношей:«Сын умер мой… костюм на нем хороший…Не разрешите ль откопать его?»