отнюдь не минеральной водой. Лисецкий вел застолье. Кресло слева от губернатора занимал разрумянившийся Плохиш, в черном костюме, впрочем, уже без галстука. В кресле справа Располагался Гозданкер, мрачно уткнувшийся в тарелку, а следующее место пустовало.

— Заходите! — шумно приветствовал нас губернатор. Он был в том, приподнято-агрессивном, состоянии, в котором привычное ему покусывание подчиненных неожиданно могло закончиться настоящим разносом и съедением жертвы. — Садись ко мне, Володя! Подвинься-ка, Ефим! — Он указал Гозданкеру на пустующее кресло. Тот стал совсем черным, но передвинулся. — Вот так! Чтобы два моих лучших друга всегда были рядом со мной!

Как обычно, Лисецкий не мог обойтись без мелких интриг. Если глубина его дружбы измерялась близостью к нему за столом, то получалось, что самыми родными ему людьми являются Храповицкий и Плохиш. Что же касается Гозданкера, то он теперь пребывал в отдалении, причем статус его понижался тем, что прямо напротив него сидел Калюжный. Все, разумеется, это поняли.

— А ты, Решетов, отправляйся в конец стола! — продолжал распоряжаться Лисецкий. — Ты сегодня выказал неуважение к нашей компании! Запомни: если губернатор приглашает тебя в поездку, ты должен неотступно пребывать в обществе губернатора. Не понимаешь этого — сиди дома! Есть другие желающие! — Он покровительственно потрепал Плохиша по холке, и тот, бросив на меня слегка виноватый взгляд, все- таки победно распрямился. — Поэтому садись вон туда! К Торчилиной.

Вероятно, по его мнению, ниже Торчилиной пасть уже было невозможно. Опустив голову и демонстрируя отчаяние от опалы, я проследовал на галерку и, подмигнув Торчилиной, придвинул кресло.

— Весь день злится из-за тебя! — прошептала мне она. — Вот дернуло тебя остаться! Что случилось- то?

— Понравилась поездка? — спросил я вежливо, уклоняясь от обсуждения причин моего отсутствия.

— Поездка классная. Но погода все испортила! — ответила она ворчливо. — Как они только здесь живут? Дождь с утра до вечера!

Еще один национальный миф, который мы усиленно поддерживаем в умах иностранцев, связан с нашим, русским терпением. На самом деле, русские — самый нетерпеливый народ в мире. Нам нужно все и сразу. К тому же позарез. А поскольку все и сразу получить невозможно, мы чувствуем себя глубоко несчастными и несправедливо обездоленными.

Взять хотя бы погоду. Никто так часто не ноет по этому поводу, как русские. В Северной Европе, например, люди знают, что им предстоит 24 солнечных дня в году, и радуются тому, что они рано или поздно наступают. Нам же слишком холодно зимой, слишком жарко летом и слишком грязно весной и осенью.

То же самое — во всем остальном: в деньгах, домах, машинах. В отличие, скажем, от тех же французов, для которых искусство жить есть умение довольствоваться тем, что есть, мы вечно отравляем себя завистливыми мечтаниями о том, чего мы лишены и что, как назло, есть у кого-то другого.

Но больше всего мы бесимся оттого, что нам приходится уживаться друг с другом, в то время как мы хотели бы уживаться с какой-нибудь другой нацией. Трудно представить себе англичанку, которая мечтала бы выйти замуж за бельгийца, или итальянку, которая стремилась бы сочетаться узами брака с немцем. И уж совершенно исключено, чтобы брачные агентства, предлагающие в качестве завидных женихов турок и египтян, процветали в Европе или Америке. Но в России они преуспевают. Потому что добрая половина наших женщин мечтает выйти замуж за иностранцев.

— Ну, за успешное окончание нашего визита мы уже пили, — продолжал между тем громогласно вещать Лисецкий. — А теперь, Володя, в твоем присутствии, мне хотелось бы поднять бокал за наш колоссальный проект! Только ты, с твоей светлой головой, мог его предложить. Это первый опыт преобразования сельского хозяйства в стране. И я уверен, что скоро наша область станет примером для всех остальных регионов!

Он поднялся, и все остальные поспешно вскочили. Лисецкий махнул стопку коньяка и закусил икрой с ложки.

— За губернатора и Уральскую область всегда пьют стоя! — завершил он, передергиваясь и морщась от крепкого напитка.

Кстати, этот дурацкий обычай, стоя пить за свое здоровье, насаждают все губернаторы во всех уголках бескрайней Родины. На Севере, к тому же, подчиненные троекратно кричат «ура».

— Что ж ты свою девушку сегодня бросил, а? — лукаво спросила у меня Торчилина, когда все, наконец, вновь расселись.

Я покосился на Мышонка, который, скукожившись, сидел на другом конце стола между Хенрихом и Дергачевым и вяло ковырялся в тарелке. По самодовольству, отражавшемуся на лице Дергачева, и тому смущению, с которым держался Мышонок, в недавнем прошлом еще такой смелый, я заключил, что нашему московскому директору удалось-таки получить с нее плату натурой. Это означало, что сразу по возвращении ему предстояло быть уволенным, как и предлагал Храповицкий и чему я теперь не собирался противиться.

— Признайся. — Торчилина придвинулась ко мне, обняла меня и горячо зашептала мне на ухо. — Это ведь не твоя девушка? Правда?

— А чья же? — Я воззрился на нее с деланным недоумением.

— Храповицкого! — торжествуя, объявила она. — Я сразу догадалась! В его вкусе!

Я тяжело вздохнул.

— Да, моя, моя, — попытался я оказать безнадежное сопротивление.

— Нет, Храповицкого! — Она была в восторге от собственной проницательности.

— Только никому не говори, — попросил я умоляюще.

— Ты же меня знаешь! — обиделась она. — Из меня слова не вытянешь! Могила!

Я с сочувствием посмотрел на Храповицкого, который мирно ел рыбу, ни о чем не подозревая. Итак, вопреки всем стараниям моего шефа сохранить в неприкосновенности свою репутацию добропорядочного семьянина и образцового мужа четырех жен, сразу по возвращении ему предстоял шквал скандалов со своим гаремом. Я не сомневался, что, благодаря неутомимой Торчилиной, горькая правда о том, с кем летал Храповицкий за границу, разойдется по области быстрее, чем мы там приземлимся.

— О чем вы там шепчетесь? — грозно бросил в нашу сторону губернатор.

— О коровах, — ответил я. — Нелегко им придется в наших краях!

Он почувствовал в моих словах скрытый подвох и подозрительно нахмурился.

— Приживутся! — отрезал он. — Создадим им условия. Коровы не люди. Они меньше капризничают. Я вообще много жду от этого проекта!

В этом я, зная цифры, нисколько не сомневался. Ждал, между прочим, не он один. Ждал еще Храповицкий, Виктор, Вася, Плохиш, Хенрих, целая армия безликих чиновников областной администрации и наших алчных менеджеров.

— Придет время, и мы будем продавать молочную продукцию другим регионам! — не унимался Лисецкий. — Да хоть в тот же Саратов! Как у них там с молоком, а, Калюжный?

— Плохо! — с готовностью заявил Калюжный, не моргнув глазом. — Нету там молока. Ну, то есть, вообще!

— Дурак ты все-таки, — с сожалением заметил губернатор. — Только и умеешь, что поддакивать.

Калюжный надулся и задышал.

— Нельзя тебе поручать такой проект. — Лисецкий покачал головой. — Погубишь ты все. Надо другого человека искать. Со стороны. — Он с хитрым видом осмотрел присутствующих и остановил свой взгляд на Гозданкере. — Правильно я говорю, Ефим?

— Вам виднее, — ответил Гозданкер сдержанно. Он был не в настроении поддерживать тон губернатора.

— Но твоих родственников, чур, не предлагать! — крикнул Лисецкий и отрывисто захохотал.