девочку, которая еле притрагивалась к еде.

Открытки приходили из Парижа, Женевы, Рима и Афин. Из них Катя узнавала, где находится ее отец и как быстро расширяется деятельность банка «Мэри-тайм континентал». Чувство одиночества несколько ослабло, когда она поступила в колледж Уэлсли. Отношения отца с дочерью менялись. Дочь начала понемногу самостоятельно окунаться в окружающую жизнь, горячо этого желая, но побаиваясь, действуя импульсивно, но все еще нерешительно.

Как и многие другие ее сверстницы, Катя предпочла заниматься гуманитарными науками. Но, живя в Нью-Йорке, она отличалась от своих менее космополитичных подруг. Она знала район Виллиджа как свои пять пальцев и по уик-эндам посещала кафе, где собиралась богема, куда приходили битники, чтобы послушать Джека Керуака и Гинсберга. За бесконечным количеством чашек кофе она спорила о достоинствах «Чужака» Колина Вильсона и пришла к выводу, что ее поколение, тощих, бледных, одетых в черные водолазки и штаны, заслуживает большего. Гораздо большего, чем их родители могли когда-либо себе представить, поскольку оказались в плену самодовольной порядочности. Самая сложная часть вопроса заключалась в том, какой именно должна быть эта славная судьба.

Бывали моменты, когда Кате ужасно хотелось поднять телефонную трубку и поговорить с отцом. Но к тому времени она уже наладила отношения с его секретарем, который сообщал ей, что отец уехал, и, побуждаемый чувством вины или жалости, болтал с ней несколько минут. В редких случаях она видела отца, но непродолжительный разговор между ними не клеился. Он почти ничего не знал о ее жизни, где она бывала. Не знал о, казалось бы, безграничных перспективах, открытых перед ней, и о полном отсутствии возможностей критического выбора пути. Иногда Кате казалось, что он тянется к ней, пытается заставить ее объяснить, что именно она чувствует и почему. Она ловила в его глазах боль и разочарование, когда проходил вечер, а они оставались по разные стороны пропасти, которая с каждым годом углублялась. Она опасалась и сердилась на него за то, что, казалось, ни он, ни она ничего не могли сделать, чтобы преодолеть этот разрыв.

– Катя, я люблю тебя. Никогда не забывай об этом.

В глубине сердца она верила ему, но с годами эти слова обесценились.

– Если ты меня любишь, то почему не выберешь для меня время?

– Пытаюсь. Поверь мне, Катя. Дело не в том, что я не забочусь…

– Просто ты больше заботишься об этом дрянном банке.

Катя опять посмотрела на фотографию, снятую в Ла-Джолле. Она видела его боль, слышала эхо своих резких слов о том, что она навсегда останется в Беркли и никогда не возвратится домой.

Фотография как бы заморозила всего один момент из всего, что она пережила за все эти годы. Годы раскаяний и взаимных обвинений, отказа отца ее просьбам приехать в Нью-Йорк, сведения всей переписки к нескольким словам на открытках к Рождеству и дню рождения. Годы, которые никогда не вернутся…

«Проклятье, я даже не припомню, когда в последний раз сказала ему, что люблю его!»

А теперь он навсегда ушел из этого мира…

Пламя стало потрескивать, когда воск растопился, разлившись в лужицы на мраморной поверхности. Катя встала и раздвинула занавески. На небе занималась заря, звезды и серп месяца побледнели. Катя посмотрела на два раскрытых чемодана с уложенной одеждой. Она собиралась автоматически, просто чтобы чем-то занять руки, а теперь ни за что на свете не смогла бы сказать, что туда положила.

– Катя? Катя, ты все еще не спишь?

Тед прикрыл за собой дверь и прошел в гостиную. Он заметил чемоданы и резко взглянул на нее.

– Что, черт возьми, происходит?

Катя взяла со столика и подала ему телеграмму:

– Ты даже не соизволил сказать мне о ней. Он покачал головой.

– Ах, Катя! Господи, виноват. Это ужасно. – Он потянулся к ней, но Катя шмыгнула мимо него.

– Похороны состоятся в Нью-Йорке. Даже не знаю, надолго ли уезжаю.

– Как ты себя чувствуешь? То есть звонил ли тебе этот человек или как?

– Этого человека зовут Арманд Фремонт. Он не звонил мне.

– Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? Катя выдавила из себя подобие улыбки:

– Нет, у меня все в порядке.

– Послушай, Катя. Не знаю, что и сказать. Похоже, ты не была близка с отцом, так ведь?

– Тед, не надо ничего говорить. Просто помолчи. Я как-нибудь справлюсь с этим сама.

– Понятно. Ну, мне будет нелегко здесь без тебя.

– А именно?

– Хирш взял меня на поруки и внес залог, но полицейские все равно клеят мне подстрекательство к мятежу и дюжину других дурацких обвинений. Катя, это не станет судебным процессом. Это выльется в театральное представление. Мы собираемся закатить здесь дьявольскую драму. Тебе захочется принять в этом участие. Это войдет в историю.

Может быть, по причине сильной усталости и повышенной чувствительности Катя сразу же уловила в голосе Теда фальшивые нотки.

– Боюсь, что вы с Хиршем будете творить историю без меня.

– Но судить будут не одного меня. Хирш позаботится о том, чтобы вместе со мной судили Марио, Джерри, Тима и ораву других. В газетах нас уже окрестили «Десятка из Беркли».

Катя гадала, кто до этого додумался и подкинул такую мысль газетчикам.