мозаики. Для этого он использовал острую бамбуковую палочку, которую окунал в самодельную белую краску. На одном керамическом квадрате умещалось несколько форм. После чего плитка передавалась
Марокканская мозаика значительно отличается от своей западной родственницы, которая делается из стекла. И если стеклянные фрагменты западной мозаики имеют одинаковую окраску, то марокканская мозаика — керамическая, и цвет несет только глазурь, являющаяся верхним слоем. Резать керамику гораздо сложнее, чем стекло, которое трескается по прямой линии. Приложенные кромка к кромке кусочки керамики
Через несколько дней после нашего возвращения из Мекнеса я проходил мимо магазина, торговавшего бразильским кофе. Это было в пятницу утром, и на улицах было необычайно оживленно, ярко светило весеннее солнце. Я заметил через окно сидящего старика. Он был закутан в синтетическое одеяло. Глаза его были закрыты. Я открыл дверь, вошел и поздоровался с продавщицей. Она спросила, понравился ли мне кофе. Когда я похвалил его, она обрадовалась.
— Вы из тех, кому нравятся хорошие вещи, — сказала она, — это видно по вашим ботинкам.
Я посмотрел на свои ноги, обутые в пару старых черных ботинок.
— Они начищены до блеска, — пояснила женщина, — рот и ноги далеко друг от друга, но у них одинаково хороший вкус.
Я показал рукой на спящего старика.
— Это ваш дедушка? — спросил я шепотом.
— Да, это он.
— Жаль, что он спит.
Женщина вытащила ящик из кассы и громко задвинула его назад.
Старик открыл глаза и хриплым голосом сказал:
— Надия, сколько?
— Садитесь рядом с ним. Я принесу вам чашечку «Бурбон Сантос».
Я пристроился рядом со стариком, а большая серебристо-серая кошка прыгнула мне на колени. Старик смотрел на улицу.
— Вам нравится бразильский кофе? — спросил я.
— Он самый лучший.
Старик улыбнулся, кивнул и протер очки полой рубашки.
— Моему дедушке бразильский кофе тоже нравился, — добавил я. — Он приезжал за ним в Касабланку раз в месяц.
— Он был родом из Феса?
— Нет, он был афганцем.
Старик передвинул очки на нос и наклонился вперед.
— Когда-то я знавал одного афганца, — тихо сказал он. — Он жил в Танжере.
Я затаил дыхание.
— Это мог быть мой дедушка.
— Тот афганец был суфием. Мудрым человеком.
— Его звали Икбал?
Старик облизал потрескавшиеся губы.
— Да, его звали именно так.
Я ничего не сказал и ничем не выдал своих чувств, но внутри меня все танцевало.
— Он приезжал в несколько недель раз, — медленно произнес старик. — А потом вдруг перестал.
— Его сбил грузовик с кока-колой, — сказал я.
Было видно, что старый продавец кофе расстроился. Он снял очки и вытер пот со лба.
— Хусейну было одиноко без него.
— А кто такой Хусейн?
— Из-за него ваш дедушка и приезжал в Касабланку.
Сторожа не выразили радости по поводу того, что нам привезли кедровые доски. Они выстроились в шеренгу и велели водителю грузовика возвращаться в Азру. Он бы так и поступил, не случись мне возвратиться к этому времени домой.
— Что здесь происходит?
— Этот человек привез кедровые доски из Азру, — сердито сказал Медведь.
— Великолепно, давайте завезем их во двор.
— Это нельзя делать! — воскликнул Хамза.
— Почему?
— Потому что на кедре лежит проклятие. Его облюбовали джинны!
— Не все же кедровые деревья на свете, — возразил я.
Осман показал на небо и многозначительно сказал:
— Именно что все.
Я с большим почтением отношусь к местному фольклору, но всему есть предел. Сторожа зашли дальше дозволенного. Они управляли домом с помощью страха, который сами же и нагнали.
Я устал от их разглагольствований насчет того, кто проклят, а кто нет, указаний, как и что делать и кому можно доверять. Я оттолкнул сторожей и дал сигнал водителю лесовоза разгружать доски.
— Вы пожалеете об этом, — с угрозой в голосе сказал Хамза.
Хичам-филателист три недели не вставал с постели. Я вызвал ему врача. Он пришлепал в лачугу по трущобной грязи по колено, послушал, как бьется у старика сердце, заглянул ему в горло и сказал, что Хичам болен опасной формой гриппа и ему нужно лежать под одеялом, отдыхать и никого у себя не принимать.
Наши беседы со старым филателистом были для меня основным событием недели. Я ждал их, мне очень хотелось услышать откровенное мнение Хичама об окружающем нас мире. Его болезнь, по воле доктора, заставила меня держаться подальше от его дома. Но я часто видел жену Хичама, покупавшую овощи напротив мечети. Она рассказывала мне о состоянии здоровья своего мужа.
В понедельник, когда шла уже третья неделя его болезни, я проходил через
— Муж хочет вас видеть, — сказала мне эта женщина.
Когда я зашел, Хичам сидел на кровати посредине единственной в их лачуге комнаты.
На нем были старое твидовое пальто и плоская кепка, а на руках — носки. Я спросил, как он себя чувствует.
— Как заключенный, как замерзший заключенный.
— Я принес вам марки. Вот эта — из Монголии, а вот еще несколько новых из Афганистана.
Коллекционер мигом стащил носки с рук, поблагодарил меня и жадно схватил марки. Он разложил их в ряд и внимательно рассмотрел все до одной через лупу. Хичам кивал головой и что-то бормотал про себя по-арабски, отчаянно щурясь. Рассмотрев последнюю марку, он отложил лупу, посмотрел на меня и
