страны становится все беднее и понимает, что ему предстоит обеднеть еще больше. Вдобавок народ убежден, что все его беды происходят от «всемирного экономического соревнования» (само собой, ведь страна проигрывает в этом соревновании). Еще несколько лет назад всем было наплевать на европейскую интеграцию. Этот проект не встретил в обществе никакого энтузиазма, не вызвал ни малейшего протеста. Теперь же возникли, скажем так, определенные осложнения, и люди, похоже, относятся к этому проекту со все возрастающей враждебностью. Это уже само по себе должно было стать поводом провести референдум. Напомню, что референдум 1992 года по Маастрихту едва не сорвали (это стало сомнительной заслугой Валери Жискара д'Эстена, утверждавшего, будто проект «слишком сложен, чтобы ставить его на голосование») и что голоса разделились почти поровну, несмотря на нажим политиков, призывавших ответить «да», и мощную пропагандистскую кампанию в средствах массовой информации.

Такое упорное, прямо-таки непостижимое стремление правительственных партий протащить проект, в котором никто не заинтересован, от которого уже всех тошнит, – это стремление само по себе говорит о многом. Когда при мне упоминают о ценностях демократии, я не чувствую в себе благородного воодушевления, более того, я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Когда мне предлагают выбирать между Шираком и Жоспеном (!), но не спрашивают моего мнения о единой европейской валюте, единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы живем не в демократическом обществе. Ладно, предположим, демократия – не лучший из режимов, она, как говорится, создает благоприятную почву для «опасных популистских тенденций», но тогда пусть мне скажут прямо: судьбоносные решения давно уже приняты, это мудрые, справедливые решения, они выше вашего понимания, однако вам дозволяется в соответствии с вашими взглядами в известной степени повлиять на политическую окраску будущего правительства.

В номере «Фигаро» от 25 февраля я обнаружил любопытные статистические данные по департаменту Па-де-Кале. Сорок процентов населения департамента живут за чертой бедности, шесть супружеских пар из десяти освобождены от уплаты подоходного налога. Как ни странно, за Национальный фронт в Па-де-Кале голосуют немногие, впрочем, это можно объяснить тем, что иммигрантов там становится все меньше (а процент рождаемости очень высок, ощутимо выше, чем по стране в целом). Депутат парламента от Па-де- Кале –коммунист; интересный факт: он единственный из депутатов-коммунистов проголосовал за отказ от тезиса о диктатуре пролетариата.

Кале – поразительный город. Обычно в таких крупных провинциальных городах есть исторический центр со старинными домами, пешеходные улицы, по которым в субботу вечером движется оживленная толпа, и т.д. В Кале вы ничего подобного не увидите. Во время Второй мировой войны город был практически стерт с лица земли; улицы в субботу вечером безлюдны. Пешеход шагает вдоль заброшенных домов, громадных и пустынных автостоянок (если есть во Франции город, где решены проблемы с парковкой, то это, безусловно, Кале). В субботу вечером в городе становится немного веселее, но это своеобразное веселье. Почти все кругом пьяные. Среди жалких пивных и закусочных выделяется здание казино: там, у длинной шеренги игральных автоматов, жители Кале спускают свои денежки. Излюбленное место прогулок воскресными вечерами – площадка у въезда в железнодорожный туннель под Ла-Маншем. Горожане с семьями, иногда с колясками, стоят у решетки и смотрят, как проносится поезд «Евростар». Они приветственно машут рукой машинисту, а тот отвечает им гудком – и ныряет под дно морское.

Женщина угрожала повеситься, мужчина был одет в костюм из мягкой, пушистой ткани. Вообще-то, женщины редко когда вешаются, обычно они прибегают к снотворному. Реклама за окном: «Уровень – супер» – да, уровень именно такой. «Надо двигаться вперед» – а зачем? Кожзаменитель на соседнем сиденье разрезан, оттуда вылезают потроха. Парочка вышла на станции «Мезон-Альфор». Рядом со мной уселся пижон лет двадцати семи. Он мне сразу не понравился (может быть, из-за волос, стянутых хвостом, или из-за тонких усиков, а возможно, из-за того, что чем-то неуловимо напоминал Мопассана). Он развернул письмо, написанное на нескольких листках, и стал читать; поезд подъезжал к станции «Либерте». Письмо было написано по-английски, и отправила его, очевидно, какая-то шведка (вечером я заглянул в иллюстрированную энциклопедию Ларусса – я не ошибся, Уппсала находится в Швеции, это город со ста пятьюдесятью тремя тысячами жителей и знаменитым университетом, а больше об Уппсале, похоже, сказать нечего). Пижон читал медленно, с английским у него было плоховато, и я успел изучить письмо во всех подробностях (на миг у меня закралось опасение, что я совершаю аморальный поступок, но ведь метро – место общественное, разве нет?). Очевидно, они познакомились прошлой зимой в Шамруссе (и с чего это шведке вздумалось ехать в Альпы, чтобы покататься на лыжах?). Эта встреча изменила ее жизнь. Теперь она не может думать ни о чем, кроме него, да, по правде говоря, и не пытается (тут он самодовольно ухмыльнулся, развалился на сиденье и пригладил усы). По письму чувствовалось, что ей страшно. Она готова на все, чтобы вновь встретиться с ним, она будет искать работу во Франции, кто-нибудь, возможно, согласится предоставить ей жилье, или, в конце концов, она устроится няней. Тут мой сосед раздраженно нахмурился: в самом деле, вдруг она в один прекрасный день свалится ему на голову, она вполне на это способна. Она знает, что он очень занят, что сейчас у него масса работы (последнее показалось мне сомнительным: было три часа дня, и молодой человек явно никуда не спешил). В этот момент он тоскливо огляделся, но мы были еще только на станции «Домениль». Письмо заканчивалось такой фразой: «I love you and I don't want to loose you». Я нашел, что это очень хорошо сказано; бывают дни, когда мне самому хотелось бы написать кому-то такое письмо. Она подписалась: Your Ann-Katrin, и вокруг подписи нарисовала маленькие сердечки. Была пятница, 14 февраля, день святого Валентина (этот весьма полезный для коммерции англосаксонский праздник, по-видимому, прижился и в Скандинавии). Я подумал, что женщины иногда способны проявить большое мужество.

Пижон сошел на станции «Площадь Бастилии», я тоже. На какое-то мгновение мне захотелось пойти за ним (наверно, он направлялся в бар – куда же еще?), но у меня была назначена встреча с Бернаром Леклером из «Кензен литтерер». В этом журнале я хотел опубликовать свою полемику с Бернаром Леклером по поводу Бальзака. Во-первых, по той причине, что я не могу понять, почему эпитет «бальзаковский», которым он время от времени награждает произведение или стиль какого-нибудь романиста, приобретает у него уничижительный оттенок; во-вторых, мне надоели бесконечные дискуссии о таком раздутом авторе, как Селин. Впрочем, Бертрану не так уж и хочется ругать Бальзака, напротив, его поражает невероятная творческая свобода этого писателя. Кажется, он думает, что, если бы у нас сейчас были романисты бальзаковского толка, это не было бы такой уж страшной катастрофой. Мы с ним приходим к единому мнению: романист такого масштаба неизбежно становится создателем расхожих клише. Насколько эти клише оказались живучими, существуют ли они и по сей день – это уже другой вопрос, который следует тщательно изучить, разбирая каждый случай в отдельности. Конец полемики. А я вспоминаю бедную Анн- Катрин, которая представляется мне в возвышенном облике Евгении Гранде (все персонажи Бальзака, и обаятельные, и омерзительные, оставляют ощущение какой-то почти анормальной жизненной силы). Есть персонажи, которых никак не удается убить, которые кочуют из книги в книгу (жаль, что Бальзак не знал Бернара Тапи). А есть прекрасные образы, которые навсегда запечатлеваются в памяти именно потому, что они прекрасны и в то же время реальны. Был ли Бальзак реалистом? С тем же успехом его можно было бы назвать романтиком.

Во всяком случае, я не думаю, что наша эпоха показалась бы ему совсем чуждой. В конце концов, в жизни всегда присутствуют элементы мелодрамы. Правда, главным образом в жизни других.

В субботу, во второй половине дня, по случаю парижского Книжного салона, на Фестивале дебютного романа в Шамбери происходит дискуссия на тему: «Превратился ли дебютный роман в коммерческий продукт?» На дискуссию отвели полтора часа, но, к несчастью, Бернар Симеон сразу же дал правильный ответ: да. И вдобавок внятно объяснил почему: в литературе, как и во всем, публике нужны новые лица (кажется, он выразился грубее: «свежее мясо»). Правда, извинился он, его представления могут оказаться и не совсем верными, ведь он половину своего времени проводит в Италии, стране, которая, по его мнению, во многих областях находится в авангарде худшего. Затем разговор перешел на другую, менее болезненную тему: роль литературной критики.

Обычно шумиха вокруг дебютного романа начинается в конце августа с заголовков типа: «У нас появился новый романист» (а под заголовком групповое фото на мосту Искусств или в каком-нибудь гараже у метро «Мезон-Альфор») и заканчивается в ноябре, когда присуждают литературные премии. Затем начинается праздник божоле, праздник рождественского пива – все это помогает продержаться до Нового