мальчик убрался назад в дом, и почти одновременно в дверях появился Уитворт. На нем была белая майка и джинсы, и на его лице застыла лучезарная улыбка.

— Парни, — широко осклабился он. — Рад вас видеть! У меня есть для вас кое-что, если... — он запнулся на середине предложения побледнев как полотно, и его глаза расширились. Часть его физиономии, казалось, сморщилась, словно его хватил какой-то удар.

Гари выхватил ствол и наставил прямо на него.

— О нет, пожалуйста, о боже, у меня есть то, что тебе нужно, Гэл, это то, что я пытался сказать... Джок...

— Гэл, — начал я, но он проигнорировал меня.

— У нас тоже есть, что тебе нужно, мудак! — крикнул он Уитворту и спустил курок.

Раздался оглушающий грохот, и Уитворт, казалось, исчез в доме. На мгновение это выглядело как театральная иллюзия, словно его там вообще никогда не было. В эту долю секунды я подумал, что стал жертвой заранее спланированного розыгрыша между Гэлом и Тони Уитвортом. Я даже засмеялся. Затем я глянул в прихожую и увидел там лежащее, содрогающееся в конвульсиях, тело Уитворта. То, что когда-то было его лицом, теперь стало смятой, сдавленной массой крови и серого вещества.

После я ничего не помнил, пока не пришел в себя в машине. Мы ехали по Боллс Понд Роуд. Затем припоминаю, что мы вышли из нее, пересели в другую тачку и направились обратно в сторону Стоук Ньюингтон. Гари начал смеяться, и говорил без умолку, словно закинулся спидом.

— Ты видел долбанную голову этого козла?

Я чувствовал себя так, как будто вмазался героином.

— Видел, да? — переспросил он, затем схватил мое запястье. — Джок, мне действительно жаль, блядь, дружище, жаль, что ты оказался вовлечен. Я не мог сделать этого в одиночку. А я должен был сделать это, Джок, должен был избавиться от этого мудака. Когда я сидел в Скрабс, ты понимаешь, то слышал все о нем. Он крутился все время у нашего дома, охаживая Мардж, светя на хрен свои чертовы бабки. Мардж раскололась, Джок, рассказала мне всю эту отвратительную историю. Конечно я не виню ее, Джок, не в этом дело, это была моя ошибка, что меня повязали. Я должен был находиться там; любая женщина без гроша в кармане, когда ее мужик загремел на нары, будет соблазнена каким-нибудь задроченным хуем, крутящимся вокруг нее с лаве. И эта пизда измывалась над маленькой Лизой, Джок. Заставляла ее садиться ему на колени, ты просекаешь, что я здесь говорю, Джок? Да? Ты сделал бы то же самое, Джок, только не возражай мне, твою мать, потому что ты тогда окажешься лжецом; если бы это был твой чертов ребенок, ты бы сделал то же самое. Ты и я, мы одно целое, Джок, мы приглядываем друг за другом, мы присматриваем за нашей собственностью. Я сделаю для тебя эти бабки, как только, так сразу, Джок. Я, черт возьми, клянусь, что сделаю это, поверь мне, приятель, я разберусь со всем этим. Я не смог бы поступить по-другому, Джок, это просто мучило, гноилось внутри меня. Я пытался не обращать на это внимания. Вот почему я хотел работать с Уитвортом, просечь всю подноготную этой скотины, увидеть, смогу ли я найти способ, чтобы снова втянуть его в дело. Я думал о том, чтобы изуродовать одного из его детей, как око за око и вся такая чертова поебень. Тем не менее, я не смог бы сделать ничего подобного, Джок, не смог бы поступить так с ребенком, что могло сделать меня немногим лучше этого ублюдочного зверя, этой ничтожной паскуды...

— Да...

— Извини, что втянул тебя в эту разборку, Джок, но как только до тебя дойдет слух о всей этой чертовой хуйне с Уитвортом, ты не сможешь, твою мать так, оставить все как есть. Подставляешь, Гэл, ты станешь говорить; друзья и все такое. Ты был словно моя чертова тень, и это факт. Я пытался сделать так, чтобы ты уловил эти вибрации херовы, но до тебя они не доходили. И я должен был втянуть тебя за здорово живешь, а как же иначе? Вот как тебе нужно воспринимать это, Джок; друзья, партнеры.

Мы ехали ко мне домой. Моя пустынная квартира казалась еще пустыннее даже с двумя находившимися в ней людьми. Я сел на кровать, Гари сел в кресло напротив. Я включил радио. Невзирая на тот факт, что она забрала свое барахло и смоталась несколько месяцев тому назад, здесь по-прежнему оставались следы ее присутствия; перчатка, шарф, постер, присобаченный ею к стене, эти русские куклы, купленные нами на Ковент Гарден. Наличие этих предметов всегда принимало преувеличенные, угрожающие размеры во время стресса. Теперь они казались всеподавляющими. Гари и я сидели, пили неразбавленную водку и ждали новостей.

Прождав немного, Гари поднялся и пошел отлить. Когда он вернулся, то в руках его оказался обрез. Он снова сел обратно в кресло напротив меня. Его пальцы выстукивали марш по узкому стволу. Когда он заговорил, его голос казался странным, отстраненным и бесплотным.

— Ты видел его лицо, Джок?

— Это, блядь, не смешно, Гэл, ты ублюдочная глупая пизда! — прошипел я, и гнев, в конце концов, прорвался сквозь мой одуряющий страх.

— Да, но его лицо, Джок. Это чертово льстивое гнусное лицо. Это правда, Джок, люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.

Он глядел прямо мне в глаза. Теперь обрез был направлен на меня.

— Гэл... хары выебываться, мужик, хватит...

Я не мог дышать, я чувствовал, как дрожат мои кости; от ступней до макушки все мое тело рожало в вибрирующем, болезненном ритме.

— Да, — протянул он. — Люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.

Оружие по-прежнему смотрело на меня. Он перезарядил его, когда замочил того козла. Я знал это.

— Я слышал, что ты довольно часто навещал мою жену, когда я сидел, приятель, — сказал он мягко ласковым тоном.

Я пытался сказать что-то, пытался объяснить, оправдаться, но мой голос застрял у меня в глотке, когда его палец нажал на спусковой крючок.

Я был настроен против всего и против всех. Я не хотел видеть людей вокруг себя. Такая неприязнь не была следствием какой-то сильной изнуряющей тревоги; а была просто зрелым признанием моей собственной психологической ранимости и отсутствия качеств, необходимых для поддержания с кем-то дружеских отношений. Разные мысли боролись за место под солнцем в моем перегруженном мозгу точно так же, как я отчаянно старался придать им какой-нибудь порядок, могущий послужить стимулом для моей вялой и апатичной жизни.

Для других Амстердам был волшебным местом. Жаркое лето; молодые люди, наслаждающиеся достопримечательностями города — олицетворения индивидуальной свободы. Для меня же он был скучной чередой размытых теней. Яркий солнечный свет раздражал меня и я редко выбирался из дома до наступления темноты. Днем я смотрел по телевизору программы на английском и голландском и курил много марихуаны. Рэб оказался далеко не гостеприимным хозяином. Абсолютно не чувствуя своей нелепости, он сообщил мне, что в Амстердаме известен под именем Робби.

Отвращение ко мне Рэба/Робби казалось вспыхивало ярким пламенем за маской его лица, выкачивая кислород из маленькой передней, в которой я устроил себе лежбище. Я замечал, как мускулы его скул дергались в едва сдерживаемой ярости, когда он приходил домой — грязный, мрачный и усталый от тяжелой физической работы, — и находил меня, размякшего перед ящиком с привычным косяком в руке.

Я был обузой. Я провел здесь всего четырнадцать дней, будучи три недели на чистяке. Физические симптомы отнятия пошли на убыль. Если можешь продержаться месяц, у тебя есть шанс. Тем не менее, я чувствовал, что пришло время подыскать себе свою квартиру. Моя дружба с Рэбом (теперь, разумеется, переименованным в Робби) не выжила бы на основе смоделированной мною односторонней эксплуатации. А что еще того хуже — мне было на все насрать.

Однажды вечером, примерно через две недели после того, как я у него поселился, Рэб решил, что с него достаточно.

— Когда ты соберешься начать искать работу, мужик? — спросил он с явно напускным безразличием в голосе.

— Я ищу, приятель. Вчера прошвырнулся по городу, попробовал поискать кое-какие мазы, понимаешь? — неприкрытая ложь, сказанная мной с изобретательной искренностью.

Так мы и жили — наигранная цивилизованность с подтекстом обоюдного антагонизма.