Что же касается того, как я облажался с Лорой Макэван, то здесь и говорить не о чем. Лора — маньячка. Я всегда её боялся. После одной ночи с ней у меня на теле остаётся больше шрамов, чем от уколов. Я же перед ней извинился за тот случай. Но меня убивает то, что люди никак не могут угомониться. Дохлый, видно, решил теперь рассказывать каждому мудаку, какой я херовый ёбарь.
— Согласен, — признаю я, — в тот раз я облажался. Но я был «синий» и уторчанный, и потом, она же сама затащила меня в кровать. Так хули она ожидала?
Он хихикает надо мной. Этот ублюдок всегда пытается сделать вид, что у него есть ещё более отборный компромат, который он прибережёт до следующего раза.
— Ну ладно, проехали. Но ты только подумай, чего ты себя лишаешь. Я тут на днях бродил по садам. Кругом школьницы. Закуриваешь косячок, а они слетаются, как мухи на дерьмо. Кончают на ходу. В городе полно иностраночек, многие ведутся. Да я даже в Лейте видел пару малолеток, ёб их мать. Кстати, о малолетках, в субботу в «Истер-роуд» Микки Уэйр была просто прелесть. Все пацаны за тебя спрашивают. Ты в курсе, скоро сейшена Игги Попа и «Погсов»? Пора тебе, на хуй, взять себя в руки и начать, блядь, нормальную жизнь. Ты же не собираешься ныкаться по тёмным комнатам до конца своих дней.
Меня совершенно не интересовало, что там пиздел этот мудак.
— Мне нужен только один маленький дознячок, Сай, чтобы слезть с иглы. Ну, хотя бы колесо метадона…
— Если будешь хорошим мальчиком, то можешь заработать кружку разбавленного «тартан-спешл». Твоя маман сказала, что в пятницу вечером поведёт тебя в «Клуб докеров». Конечно, если будешь хорошо себя вести.
Когда этот надменный сукин сын ушёл, я начал скучать по нему. Он словно бы унёс с собой частичку меня самого. Всё действительно было, как в старые добрые времена, но от этого становилось ещё очевиднее, насколько всё изменилось. Многое было за плечами. За плечами был «чёрный». Я знал, что независимо от того, буду ли я жить вместе с ним, умру от него или научусь жить без него, моя жизнь никогда не станет такой, как прежде. Мне нужно уехать из Лейта, уехать из Шотландии. Навсегда. Очень далеко, а не просто в Лондон на каких-то там полгода. Мне открылись убожество и уродство этого города, и он больше никогда не станет для меня таким, как прежде.
Ещё через пару дней боль слегка утихла. Я даже начал понемногу готовить. Каждый пацан считает свою мать лучшим поваром на свете. Я тоже так считал, пока не начал жить самостоятельно. Тогда я понял, что моя матуша — очень херовый повар. Короче, я начал готовить ужин. Старик посмеивается над этой «кроличьей диетой», но мне кажется, он втайне наслаждается моими чилли, карри и запеканками. Старушка немного обижена тем, что я вторгся на кухню, которую она считает своей территорией, и талдычит о том, что на столе обязательно должно быть мясо, но, по-моему, ей очень нравятся мои бутеброды с маслом.
На смену боли пришёл страшный, глубокий, смурной депрессняк. Я ещё никогда не испытывал такого чувства полной, абсолютной безысходности, перемежаемой приступами панического страха. Этот страх парализовывал меня до такой степени, что я сидел в кресле, смотрел ненавистную телепрограмму и не мог переключить канал, боясь, что произойдёт что-то ужасное. Иногда мне невыносимо хотелось ссать, но я боялся подняться в туалет, потому что мне казалось, будто на лестнице кто-то спрятался. Дохлый предупреждал меня об этом, и в прошлом у меня уже такое бывало, но любые предостережения и прошлый опыт бледнеют перед реальностью. По сравнению с
— Кофе, Марк? Хочешь кофе? — спрашивает мама.
Я не в силах ответить. Да, пожалуйста. Нет, спасибо. И то, и другое. Не говорю ничего. Пусть мама сама решает, хочу я кофе или нет. Передадим ей эти полномочия или право принимать решения. Переданные полномочия — это полномочия сохранённые.
— Я купила хорошенькое платьице для Анджелиной малышки, — говорит мама, показывая мне предмет, который иначе, как хорошеньким платьицем, и не назовёшь. Похоже, мама даже не догадывается, что я не знаю, кто такая Анджела, не говоря уже о ребёнке, которому суждено стать получателем этого хорошенького платьица. Я только киваю и улыбаюсь. Мамина жизнь и моя давным-давно разошлись по разным касательным. Точка их соединения, хоть и смутная, но осталась. Я могу, например, сказать ей: «Я купил хорошенький дознячок „чёрного“ у одного барыги, кореша Сикера, забыл, как его зовут». Другими словами, мама покупает одежду для людей, которых я не знаю, а я покупаю «чёрный» у людей, которых не знает она.
Папик отращивает усы. Со своей короткой стрижкой он будет похож на обритого гомосексуалиста, на клона. Фредди Меркьюри. Он не врубается в эту культуру. Я пытаюсь объяснить ему, но он обрывает меня.
Однако на следующий день усы исчезают. Теперь папик говорит, что не хочет «возиться» с ними. По радио «Четыре» Клэр Гроган поёт «Не говори мне о любви», а мама варит на кухне чечевичную похлёбку. Я целый день пою в уме песню «Джой Дивижн» «Она потеряла контроль». Иэн Кёртис. Метти. Они перемешались у меня в голове; хотя единственное, что их сближает, это жажда смерти.
Вот и всё, что можно рассказать о прошедшем дне.
На выходные стало немного веселее. Сай подогнал шмали, но это оказался обычный эдинбургский план, короче говоря, полное дерьмо. Я забил пяточку и пыхнул. К вечеру меня даже немного пропёрло. Мне до сих пор не хотелось никуда выходить, тем более идти вместе с папиками в этот ебучий «Клуб докеров», но я решил сделать им одолжение, чтобы они хоть чуть-чуть отдохнули. Мама с папой редко пропускали субботний вечер в клубе.
Я смущённо бреду по Грейт-Джанкшн-стрит, а старик не спускает с меня глаз, боясь, как бы я не включил ноги. На Лейт-уок я случайно встречаю Мэлли, и мы перебрасываемся парой слов. Тут вмешивается старик и отводит меня в сторону, окидывая Мэлли таким взглядом, словно собрался переломать этому злобному пушеру ноги. Бедняга Мэлли, он даже травки не курит. Ллойд Битти, который когда-то был моим хорошим другом, пока все не узнали, что он трахает родную сестру, робко кивает мне.
В клубе люди встречают широкими улыбками моих стариков и натянутыми — меня. Пока мы садимся за столик, я замечаю шёпот и кивки, вслед за которыми воцаряется молчание. Папик хлопает меня по спине и подмигивает, а мама улыбается мне душераздирающе-нежной и удушающе-любящей улыбкой. Нет, они, конечно, неплохие старички. По правде сказать, я до опизденения люблю этих ублюдков.
Я думаю о том, каково им было, когда я стал тем, кем я есть. Стыдно, блядь. Но всё равно, я тут, с ними. А вот бедняжка Лесли никогда не увидит малютку Доун взрослой. Лес с Дохлым просто перепихнулись, и вот теперь, говорят, Лесли лежит в Южной общей, в Глазго, на искусственном поддержании жизни. Парацетамол, все дела. Она убежала в Глазго от мурхаусских торчков, но, в конце концов, стусовалась с Поссилом, Скрилом и Гарбо. От себя не убежишь. Наилучший выход для Лес — харакири.
Свонни был, как всегда, проницателен:
— В наши дни самый лучший продукт достаётся ёбаным «уиджи». Они сидят на чистой фармацевтике, а нам остаётся хавать всякий мусор, который попадается под руки. Эти суки переводят классный продукт, большинство из них даже не колется. Курить или нюхать дрянь — это же ёбаный перевод продукта, — шипел он презрительно. — А эта ёбаная Лесли. Она должна была наводить Белого лебедя на товар. Она хоть пальцем о палец ударила? Нет. Сидела и жалела себя из-за бэбика. И не стыдно ей. Пойми меня правильно. Всё дело в возможностях. Освобождение от обязанностей матери-одиночки. Мне кажется, она воспользовалась этим, чтобы расправить крылышки.
Освобождение от обязанностей. Классно звучит. Как бы мне хотелось освободиться от обязанности сидеть в этом ебучем клубе.
К нам подсаживается Джокки Линтон. Джоккин фейс имеет форму яйца, положенного набок. У него
