– Да, доктор Парк, – говорит сестра Беверли Нортон.

– Да, записи, которые принесли для него родственники, ставьте их почаще, – предложил Английский Гондон Представитель Среднего Класса Один.

Таким образом, меня приговорили к еще более частым истязаниям, и мои силы, которые я должен сосредоточить, чтобы углубиться, уйти в свой мир, историю, охоту, теперь будут тратиться на сопротивление этим гребаным умникам.

– Послушай, Рой, мы делаем для тебя все, что в наших силах, ты должен желать выздоровления, – говорит Английский Гондон Представитель Среднего Класса Один, склонившись надо мной. Его прогорклое дыхание щекочет мне ноздри. Ты бы вот что, подумал бы хорошенько, ведь если я и встану, то первое, что сделаю, это покоцаю твое английское пидорское ебало своими собственными… ладно, притормози, старичок… я подошел слишком близко к поверхности и чувствую, что стою на последней ступеньке того трапа, что спускается вниз по стенке глубокого колодца. Внизу, на полпути, – мое убежище, дальше вниз – прекрасное голубое небо Африки, мир, в который я опускаюсь, но сейчас я на самом верху, упираюсь в потайную дверь, через которую проскальзывают лучи света…

Я чувствую несвежее дыхание.

ВНИЗ

ГЛУБЖЕ

ГЛУБЖЕ

– Забавно, но мне показалось, что на секунду он вроде… наверное, это мне просто привиделось. В любом случае, пройдемте далее. Спасибо, сестра.

Пиздуйте отсюда, хуесосы.

– Нет, ты слышал, Рой! Сегодня аж два доктора! Доктор Парк и доктор Госс, и оба тобой довольны. Только тебе надо побольше трудиться, любимый. Я сейчас поставлю ту чудную кассету, что записали для тебя твоя мама и брат. Тони – он же тебе брат, верно? Шикарный, парень, нечего сказать. Мне кажется, он положил глаз на наших молоденьких сестер. Короче, вот, слушай:

Едва ты вошел в казино,

Как сразу затмил остальных,

Богатый красавчик,

Шикарный кутила…

Спасибо, не надо, спасибо, Бе-вер-лиии, выключи, твою мать. Верните мне Патрицию Дивайн. Патси, Пэтси Де Клайн, вернись, я все прощу…

Я глаз на тебя положила.

ГЛУБЖЕ

ГЛУБЖЕ

ГЛУБЖЕ

Мир.

Нашим первым пристанищем в Южной Африке стали несколько комнат в просторном доме дядюшки Гордона, расположенном на северо-восточной окраине Йоханнесбурга. Дядя Гордон любил говорить, что «Мы живем максимально далеко от карифов (т. е. от Совето), и все же в Ио'бурге».

Я был еще ребенком, но современный город показался мне серым и унылым. Он выглядел очень эффектно с борта самолета, когда мы кружили, заходя на посадку в Международный аэропорт Яна Смутса. Джон гордо заявил мне, что он назван в честь южно-африканского военного, большого друга Уинстона Черчилля. Только когда мы приземлились, я понял, что это точно такой же город, как и другие, и что все они лучше смотрятся с высоты. При ближайшем рассмотрении центр Йоханнесбурга показался мне тем же Муирхаусом, только большим и солнечным. Чудовищные небоскребы, хайвэи и мосты, давно сменившие жалкие лачуги первых золотоискателей, построивших город, смотрелись нелепо на фоне старых отвалов золотоносных шахт. Я был ужасно разочарован, ведь в самолете мама рассказывала, что его называют Городом Золота, и я ожидал, что его мостовые и дома будут натурально из золота.

Дом Гордона в Кемптон-парке – место вполне здоровое, но за воротами, кроме трехполосного шоссе, таких же домов и полей, ничего не было. Дети не играли на улице: это было мертвое место. Большую часть времени я просиживал дома или играл в саду с Ким. Меня это устраивало: в доме тоже было, что посмотреть.

Гордон жил один со своей черной экономкой; то, что он один занимал дом таких размеров, казалось причудой. Может быть, он хотел показать миру, каких успехов он добился, по крайней мере в сфере материального благосостояния. Его личная жизнь в Республике складывалась не так гладко. У него была жена, но она давно покинула Гордона, после чего он уничтожил все, что напоминало о ней. Ее имя не упоминалось, и разговоры на эту тему были запрещены. Рассказами о том, как Гордон убил свою жену и похоронил в поле, я пугал Ким до смерти. Это было вполне правдоподобно судя по тому, как он выглядел. Я сразу раскусил его – настоящий Стрэнг: полное ебанько.

Однажды я нагнал на Ким такого страху, что ее переклинило не на шутку, и она проболталась маме, за что я получил хорошую трепку. Помню, как Вет говорила, отхаживая меня ремнем:

– Выпороть тебя надо хотя бы потому, что если узнает отец, то наказывать тебя будет он, и вот тогда-то тебе непоздоровится.

Чистая правда. Ким была отцовской любимицей, дразнить ее означало подвергаться постоянной опасности навлечь на себя его гнев. Наказание было вполне терпимым, и я принял его с чувством облегчения, признав правоту маминых слов. Она и в самом деле оказывала мне услугу, и я чувствовал, что порет она меня без души; но, к сожалению, сделать больно она умела, так что остановилась она только, когда из носа у меня хлынула кровь. Уши у меня гудели еще несколько дней, но я и не думал обижаться на маму или Ким. Все было как-то легче, счастливее. Хорошие были времена.

В то время я ни хрена не рубил в политике, но даже тогда я скоро сообразил, что дядя Гордон, как я назвал бы его сейчас, закоренелый расист крайне правых убеждений. Он жил в Южной Африке уже 15 лет. Свою историю он рассказывал любому, кто был готов слушать (за этот год я прослушал ее, без преувеличения, десятки раз). Так вот он и двое его друзей сидели в кафе «Юбилей» в Грантоне и думали, чем же им в этой жизни заняться. Они обсуждали возможность эмиграции в Канаду, Австралию и Южную Африку и решили, что каждый выберет себе страну. Гордон предпочел ЮАР. Они договорились сообщить о себе в то же кафе «Юбилей» через десять лет, но те двое так и не объявились. Да и кафе уже закрыли. – Дурные мы были, – заканчивал Гордон, – но это была наша лучшая выходка.

Даже тогда, а мне было всего 11 лет, я понимал, что это не история, а чушь разукрашенная. В том, что благосостояние Гордона поддерживалось системой, сомнений не было. Сначала он работал в сфере обслуживания и сменил несколько мелких должностей, за которые белые получают значительно больше черных. Потом он открыл агентство недвижимости в Йоханнесбурге. Дела пошли в гору, и он стал вкладывать деньги в строительство. К тому времени, как мы приехали, у Гордона уже имелись дом, скорее даже особняк, в пригороде, лесопилка средних размеров в Восточно-Трансваальской степи, по дороге к Национальному парку Крюгера. Также у него были офисы в Дурбане и Кейптауне и кое-какая недвижимость в Сан Сити.

Наверное, старикан думал, что он сразу займет хорошую должность в фирме брата. Помню, как однажды за завтраком Гордон сказал отцу:

– Не волнуйся, Джон, я тебя здесь пристрою, как надо. Но на меня ты работать не будешь. Я убежден, что работу и семейные отношения смешивать не надо.

Я довольно живо это вспоминаю: кончилось все скандалом; снова воцарилась та напряженная атмосфера, которая постоянно ощущалась у нас дома. Я-то наивно полагал, что все это осталось в Шотландии. Ким заплакала, а я, помню, подошел и обнял ее с такой нежностью, которую и не чувствовал на самом деле, единственно ради того, чтобы пристыдить родителей и чтобы они перестали орать. Бесполезно – они этого даже не заметили. Я сидел и с грустным, зловещим видом смотрел, как слезы катятся по крупному лицу моей сестры. Мама готова была лопнуть от напряжения, а Джона и Гордона заметно трясло. Это было началом конца южно-африканской мечты моего отца.