глазам фотографию, чуть не вскрикнул, как от удара.

На ней была Мили.

Она лежала на скамейке, волосы ее разметались, рот широко раскрылся в немом ужасе. Приливная волна намочила ее вечернее платье, смятое, облепившее ноги, и между лопаток виднелся нож. Темное пятно расплылось по голой коже. Кожа, нежная теплота которой, пахнувшей слоновой костью, была мне так знакома. Мили… мертва. Убита. Убита ножом в спину, как Бракко.

Не одна только лихорадка бросила меня на сей раз в пот. Ярость. Я поднял голову и встретился глазами с Аркадиным. Все это время он следил за мной. Остальные с головой погрузились в пьяное веселье и ничего вокруг не замечали. Бросали стрелы. Пришла очередь Аркадина. Он взял стрелу и сломал ее в пальцах. Потом спокойно, не торопясь достал из кармана красного балахона нож, раскрыл его, попробовал лезвие и легким точным ударом метнул. Лезвие осталось торчать в мишени, проткнув рельефную деревянную панель, и дрожало прямо у меня перед глазами.

Отчаянно пытаясь сдержать дрожь в руках, я вложил фотографию в конверт. И направился к двери. За дверью я тотчас бросился к телефону. Нельзя ли срочно связаться с сеньорой Хесус Мартинес в Мехико? Очень, очень срочно!

Я тяжело дышал и чуть не падал от слабости, так что пришлось опереться о телефонную кабинку. До меня доносились невнятные голоса на другом конце провода.

Чья-то рука властно взяла из моих рук трубку.

— Прошу отменить вызов.

Трубка легла на рычаг.

— Нет нужды звонить в Мехико, — спокойнейшим тоном произнес Аркадин.

Полнейшее ощущение кошмара: гигант в красном балахоне глядит мне прямо в глаза в тесноте телефонной будки. Я почувствовал удушье.

— Что с Софи? Ее тоже зарезали? Как Мили? И Оскара? «Амор Брухо» тоже не стоит вызывать?

Где-то вдали раздавались смех, крики и музыка. Рождественская вечеринка была в самом разгаре. Никого не волновала наша интимная беседа.

— Наконец-то до меня начинает доходить, — продолжал я. — Все до капельки.

Полицейские в Неаполе кинулись за одноногим, посчитав его убийцей Бракко. Но Бракко убил кто-то другой. Человек, которого они с Пако пытались шантажировать. С Пако-мексиканцем, он же Ференц из Варшавы.'

— Это домыслы, — холодно уронил Аркадин.

Он достал из кармана портсигар и, как всегда, точным движением зажег сигарету. Я смотрел на его медлительные пальцы, никогда не выдававшие его.

— Это больше, чем домыслы, и я легко бы убедил вас в этом, будь шантажисты живы.

Он улыбнулся, поигрывая пламенем золотой зажигалки.

— Не все еще мертвы, мистер ван Страттен.

Мы приближались к самой развязке.

— А Мили! Несчастное дитя! Она была вообще ни при чем. Даже не понимала, в какую игру ее втянули.

Печаль скользнула по лицу Аркадина, но тут же исчезла.

— Вы хотите сказать, что она не была с вами в сговоре?

Похоже, он почувствовал некоторое беспокойство. У меня же ярость и боль пересилили страх, который на минуту овладел было мной.

— Да нет же. Глупая, взбалмошная девчонка, она даже не понимала, что за имена бросала вам в лицо — Бракко, Софи…

До сего момента Аркадин был словно во хмелю. А тут он вдруг как будто протрезвел. Швырнул окурок на пол и раздавил его ногой.

— Жаль, — процедил он.

— А Софи, — не унимался я, — что с Софи?

Ярость просто раздирала меня. Я испытывал физическую боль за женщину, с которой виделся всего лишь час, и за девушку, которую довел до гибели.

— Софи знала о вас все. Вам не удалось ее провести. Ни фальшивой бородой, ни чужим именем. Она вас узнала. Хоть и прошло столько лет. Но держала язык за зубами. Она никогда бы не проболталась.

Аркадин окончательно овладел собой. Правда, он был бел как полотно.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Почему? Да когда бы я успел? И как я вообще мог заподозрить, что ее жизнь в опасности?

— Это было очевидно.

Опять лихорадка или гнев бросили меня в пот. Мне стало трудно дышать, во рту чувствовался неприятный привкус. В висках стучало молотком.

— Бракко и одноногий. Мили. — Я задыхался. — Софи и Оскар. Остался один Зук.

Гости наконец заметили отсутствие хозяина.

Двойные двери распахнулись, и толпа полупьяных девиц вывалилась на площадку.

— Остался один Зук.

Аркадина окружили. Он взял бокал из рук какой-то полуголой брюнетки.

— Один? А вы правильно сосчитали? — спросил он, улыбаясь. И, подняв бокал, залпом осушил его. — За вас, мистер ван Страттен.

И тогда я понял.

Что за вонь тут стояла, запах настоящего звериного дерьма, только без того живого тепла, которое всегда ощущаешь в присутствии животных. Печная дверца была открыта, и огонь высвечивал каплю, свисавшую с носа старика. Он то и дело смахивал ее тыльной стороной ладони, но она неизменно появлялась вновь.

Он лежал, растянувшись на вонючем матрасе под кучей тряпья. На нем было еще застегнутое наглухо пальто и шапка. Он словно оцепенел, и из этого состояния его выводили только приступы кашля. После приступа он каждый раз сплевывал в грязную тряпицу, которую доставал из кармана. Вряд ли он слышал то, что я говорил ему. Но время шло, и его, и мое — неумолимо бежали минуты, и терпению моему настал конец. Я яростно вышагивал по чердаку, задевая головой потолочную балку и не чувствуя при этом боли. Одна мысль владела мной.

Уговорить старика Зука уйти со мной.

Немедленно. Не теряя ни секунды.

— Говорю же, он знает 'адрес. Я сам по дурости ему проболтался.

Старик, утонувший в тряпье, смотрел на меня поверх очков в стальной оправе.

— На кой ему сюда тащиться?

Я сел на колченогий стул и, изо всех сил стараясь держать себя в руках, пытался вразумительно втолковать ему суть дела.

— Вы единственный, кто остался в живых.

Он смахнул свою каплю и прочистил горло.

— Живой, да ненадолго.

— Да, ненадолго. Если только не решите все же уйти со мной. И побыстрее.

Я наклонился над смердящим матрасом и взял умирающего за руку; тело его было тяжелым и расслабленным, как у мертвеца. Я должен заставить его уйти. Должен убедить.

Но он не верил в опасность, или ему все было безразлично.

— Не хочется мне идти на холод. Оставьте меня в покое.

Я пытался вдолбить ему, что мне тоже грозит беда. Он

презрительно ухмыльнулся.

— А мне-то что! Кто вы мне такой!

Я пытался пробудить в нем какое-то подобие человеческих чувств. Рассказывал о его старых приятелях, об Оскаре и Софи. Он тряс головой, что-то все время неразборчиво бормоча, но не думал вставать с места. Мой рассказ об Атабадзе оставил его равнодушным, а может, он мне просто не