Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.

Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.

Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.

– А, старая дубина, – сказал он. Затем наступило молчание.

Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими-то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: «А, старая дубина». И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда-то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. «А, старая дубина». Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда-то любил его.

Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

– Уин, – сказал он тихим голосом, – это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

– Он хочет прочесть мне проповедь, – рассмеялся Уинфорд, – уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: «Каждый за себя, а Бог за всех». Боюсь, что я уже дошел до заключения.

Чарльз спрятал свое лицо.

Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

– Тони! – резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. – Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, – произнес он шутливым тоном. – Фэйн, – (мальчик медленно вошел с площадки лестницы), – твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

– Бедные вы маленькие детки, – сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

– Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, – произнес он. – Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

– Конечно, я позабочусь о детях, – глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

Он сделал последнее усилие дойти до сердца брата:

– Уин, ради Бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

– Мне выпить хочется, – сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

– Ну, ладно, пейте тогда сами, – выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

– Низкая, скверная девчонка! – крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

– Мальчик позже поступит в Итон, – коротко заявил Чарльз. – Ты должна помнить, что он будет моим