– Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

– Я бы могла выть целый день на одной из них, – сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

– Хорошо провели время? – спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула головой. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

– Я не боюсь, – храбро прошептали маленькие бледные уста.

Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев, как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать «спасибо» и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

При виде тигров она издала крик радости.

– Они тебе нравятся? – спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

– Они золотые, блестящие, красные, – сказала она, – эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

– Меня восхищает, – перебила Тони возбужденно, – их прекрасный вид, их краски.

– Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

– Тони всегда восторгалась красками, – заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

«Этакая свинья, – сказал он про себя, – я проучу его». Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала «выудить» что-нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

– Ты из того же теста, что и они, – сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор-стрит и собой.

– Так дай мне уйти, – ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от «высшей особы в белом и черном», это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых по счастью или хитрости они избегали дома.

Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простынь и одеял и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира – крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

– Антония, не надо быть глупой, – сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. – В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

– Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

– Он снова явился, – всхлипывала Тони, – а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

– Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, – сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: – Дайте ей касторки, Мэннерс. – С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха «масла печали». Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.