– Много! – Не знал, о чем говорить. – Ты изменился, постарел.

– А ты, думаешь, не постарел! – Фамильярно-шутливым тоном воскликнул гость. – Годы свое берут.

– Это правда, берут, – повторил кутья. – Годы и горе.

– Горя много, – поспешил подхватить Павлюк. – На всей нашей земле горе.

– На всей нашей земле? – Удивился кутья. – Вот с таким мнением я не согласен. Я про себя говорил. Дочь болеет, с легкими неладно. А вокруг? Горя не вижу. Посмотри, как быстро восстанавливается разрушенное войной. У нас фанерный завод строят … Винодельческий и два скотоводческих колхозы организовали …

– Ты прав, конечно, – поддакнул гость. – Хотя некоторые утверждают, что идеал нашего крестьянина – небольшое хозяйство, свое, в котором он сам распоряжается. Только там он чувствует себя по- настоящему счастливым.

– Старая песня! – Отмахнулся кутья, как от чего надоевшего. – Так говорят те, кто хотел бы вернуться к временам Франца-Иосифа и Пилсудского,

– Может, я не знаю, – осторожно ответил гость. – Я никогда не интересовался политикой.

– Разве? А мне помнится, ты активно участвовал в политических кружках.

– Когда это было! – С вынужденно-добродушной улыбкой воскликнул собеседник. – Молодость, молодость! Кто не мечтает в молодые годы переделать мир на свой лад!

– Со мной случилось наоборот, – засмеялся художник. – Смолоду мне казалось, что политика – это не дело служителя искусства. Нелегко было найти правду.

– Что же тебе помогло найти ее?

– Долго рассказывать. Пил время войны я стал артиллерийским офицером. С того времени и начинается мой настоящий путь художника.

От выпитой водки, тепла, усталости Павлюка разморило, хотелось спать. Потеряв контроль над собой, он неожиданно спросил:

– Вот как! Значит, ты был на фронте, в артиллерии? И кому же ты служил?

Художник посмотрел на него с удивлением и гневом:

– Я не понимаю вопроса. Неужели, по-твоему, я мог служить гитлеровцам?

– Что ты! Что ты! Ты меня не так понял! Я думал, ты был в партизанском отряде.

– Нет, я служил в регулярной армии, был под Москвой, Воронежем … Ну, а ты? Где ты был все эти годы? Последний раз мы, с тобой виделись в тридцать пятом году. Ты приезжал сюда из Чехословакии, кажется?

– Да. Потом поехал на Волынь учительствовать.

– И где же ты учительствовал?

Павлюк на мгновение заколебался, прежде чем ответить, потом назвал первое попавшееся город, пришло в голову:

– В Горохове.

– В Горохове? Интересно! Я там тоже был в тридцать шестом году. Не мог найти здесь работы, а в Гороховский школе мне предложили должность учителя рисования. Только почему же я тебя там не видел?

– Я, наверное, тогда уже уехал … Конечно, уехал. Ты когда приехал туда?

– Осенью, точно не помню.

– Видишь, а я именно осенью и уехал.

'Странно', подумал кутья. С этого момента в душу художника стала закрадываться подозрение.

Правда, еще неполная, неясная, но все же подозрение.

– И куда же ты уехал? – Спросил кутья.

– В деревню. Там меня и война застала. – Павлюк лихорадочно думал, как изменить тему разговора. – Над какой картиной сейчас работаешь? – Вопрос поставил нарочно, зная, что наиболее неисчерпаема и приятная тема разговора для художника – его произведения.

Кутья интуитивно почувствовал намерение отвести разговор в сторону, и снова тень недоверия, предчувствие чего-то плохого мелькнула в сознании. Отгоняя эту мысль, ругая себя за бессмысленную подозрительность, чего вспомнил, что месяца полтора назад в горах пограничники задержали бандеровскую банду, которая пробиралась на запад …

– Начал картину 'Утро на заводе'. Времени вот хватает, – искренне посетовал кутья. – Но ты же не доказал, что с тобой было во время войны.

– Остался там, где жил, – нехотя ответил гость. – Куда мне было ехать, одинаково! С фашистами, конечно, не сотрудничал, преподавал в школе, и все.

– Преподавал по программе, составленной в Берлине? – Пристально глядя в глаза, спросил кутья.

– Ну зачем так! – Недовольно сказал гость. – Это хорошо на митинге. Я преподавал математику – абсолютно аполитичной науку.

'Математику? Мы же учились на историческом факультете! – Вспомнил кутья. – Какое все странное в его рассказе. Да и сам странный … 'А вслух сказал:

– Аполитичный наук нет.

– Ох, эти громкие фразы, – не мог сдержать раздражения гость.

Усталость валила его с ног, но Павлюк не поддавался. Разговор с Кутем все больше настораживала его. От спокойной уверенности в том, что здесь он найдет приют, не осталось и следа. Павлюк снова стал хитрым, настороженным, бдительным. Он понял, что совершил ошибку, явившись к Кутья. 'Вклепався, – думал Павлюк. – Как развеять его подозрения? 'Резко изменить тон, говорить противоположное тому, что говорил за минуту до этого, было бы глупо и явно неискренне. И Павлюк решил надеть маску советского человека, который любит 'покритиковать недостатки'.

– Все фразы, фразы! – Повторил он. – Часто за громкими фразами мы скрываем равнодушие.

– Бывает.

– Вот ты, например. За кого ты своего давнего друга? – Вложил в эти слова можно больше сарказма. Понимал: нападение – лучший способ защиты.

– Нет, отчего же, – неуверенно ответил художник. – Просто интересуюсь, как сложилась твоя жизнь.

– Ты кривишь душой! Ты мне не веришь! Ты меня очень обидел, Ярослав. Я уйду отсюда, но чтобы у тебя не оставалось сомнения, – вот мои документы. Проверь их, когда у тебя хватает совести думать плохое о человеке, которого ты знаешь с детства.

Вся эта гневная тирада была рассчитана на то, что деликатный, скромный кутья смутится, вполне поверит гостю. Документы, конечно, не проверять.

Быстрым движением Павлюк выхватил из кармана паспорт и швырнул на стол. Истрепанные зеленкуватосира книжечка раскрылась на миг. В глаза Кутеви упала фотография владельца паспорта и фамилия – Павлюк.

В ту же секунду гость, будто не помня себя от гнева, схватил паспорт со стола и, потрясая им, возмущенно воскликнул:

– Вот! Смотри! Вот паспорт.

Рука его дрожала. 'Заметил ли не заметил фамилию в паспорте?'

'Теперь все ясно', мелькнуло в голове художника. Молчал. Гость стоял перед ним с паспортом в руке.

– Хорошо, хорошо, – сказал наконец кутья. – Спрячь свои документы, они никому не нужны.

'Видел ли не видел?' Не оставляла Павлюка назойливая мысль.

– Ты мне прости, Ярослав, но обидно слышать от тебя такие слова.

'Видел ли не видел?' Стучало в висках,

Художник устало провел ладонью по лицу.

– Хорошо, оставим это. Каковы твои планы на сегодняшний день? – Посмотрел на часы. – Скоро шестая.

– Если позволишь мне отдохнуть немного, то останусь у тебя до поезда.

'Посмотрю, как он будет реагировать. Смотря, постарается задержать у себя ', думал Павлюк.