если провести ладонью. Темные губы, как будто она только и делала, что ела вишни, спелые испанские вишни из большой деревянной миски. Темные волосы, шелковые, если провести ладонью.

Ужас. Кошмар. Катастрофа.

Константинов поцеловал все поочередно. Щеки, губы, волосы, глаза. И опять поцеловал, и потом еще раз, и потом уже не мог остановиться, и не стал останавливаться, и то, что он пришел из ванной голым, значительно все упрощало, хоть он и не собирался, и не был настроен, и в такси ему приснился давний и стыдный сон, и в Петербурге случилось что-то совсем непонятное, и Любанова несколько раз звонила, а он так ни разу и не ответил ей, и все это вместе требовало ясной головы и немедленного включения себя в розетку.

Ну и что? Какое это имеет значение?!

Почти ничего не имеет значения, когда рядом его мулатка, по которой он так соскучился за полтора дня, о которой мечтал, засыпая в поезде, и просыпался, плохо соображая, где он, что с ним, и почему ее нет рядом!

Торжественный солнечный свет, как в актовом школьном зале, заливал кухню, и было очень тихо в старом сталинском доме с толстыми глухими стенами, и только свое дыхание слышал Константинов, свое и мулатки, которая по непонятной причине в данный момент принадлежала лично ему, только ему и больше никому.

Они спали вместе уже больше года, и, словно попавший в зависимость, Константинов с каждым разом хотел ее все больше и больше. Теперь он совершенно точно знал, что привычка, убивающая влечение, – вранье.

Нет никакой привычки.

Он ничего не знал о женщине, которая оказалась рядом с ним, в самый первый раз. Не знал, и от незнания, торопливости, горячки все время путался, ошибался, пыжился и старался. Теперь, спустя время, кое-что он уже знал о ней, но все еще так мало, мало!.. Это знание как будто давало ему шанс все «сделать правильно» – так, чтобы дыхание останавливалось!.. Оно и останавливалось.

А когда возобновлялось, он успокаивался и получал короткую передышку, иногда всего на несколько часов, до вечера, чтобы вечерам опять все началось сначала!..

Кухонный стол, прочный, солидный, деревянный кухонный стол, поехал по плитке пола и остановился, упершись в плиту, когда Константинов пристроил на него свою мулатку, и что-то задребезжало в недрах этой самой плиты, когда он стал двигаться, и, кажется, что-то откуда-то упало, но ему было наплевать на все. Он видел перед собой, очень близко, кожу, как будто чуть побледневшую под шоколадной смуглостью, и губы цвета спелой испанской вишни, и понимал только одно – она принадлежит ему.

Вот сейчас, вот в это мгновение, в этой точке времени и пространства, на кухне, залитой майским солнцем. Она моя, моя, моя, я захватил и поработил ее, я ее единственный слуга и хозяин, и каждое движение приближает меня к победе над миром. Только я, только она, только сейчас, сейчас, сейчас!.. Все исчезнет и перевернется, и остается только я и она, и еще этот свет, которого так много, и больше нельзя, нельзя, нельзя!..

И в этот момент все рухнуло и обвалилось.

Какое-то время грохотало, рвалось и сыпалось, а потом Константинов вдруг начал осознавать себя – среди собственной кухни, странно видоизменившейся за несколько секунд, и со своей мулаткой, которая улыбалась ему в лицо.

– Что ты со мной делаешь! – выговорил он, мрачно глядя ей в глаза.

– Я с тобой ничего не делаю, – она засмеялась довольным и очень женским смехом. – Это ты со мной все время что-то делаешь, да еще во всяких неподходящих местах!

– Места все подходящие! – возразил Константинов, потянул и поднял ее со стола. – А… Ты же во что-то была одета? Или нет?

– Была! – призналась мулатка, полезла на плиту и сняла с нее халатик с кистями и шелковыми шнурками. Нацепила и завязала шнурки. – Вот именно в это я и была одета, только ты, как обычно, ничего не заметил!

– Мне некогда было – признался Константинов, – я давно тебе не видел. Тридцать шесть часов.

– Ты бы штаны надел, – посоветовала Тамила Гудкова, редактор женской рубрики, – а то вдруг я начну к тебе приставать!

– Валяй, – разрешил Константинов, но послушно отправился искать штаны.

Она никогда к нему не «приставала». Секс всегда начинался с него, он атаковал решительно и быстро, и иногда ему казалось, что она соглашается только потому, что не успевает отказать или из чистого любопытства – что-то он выкинет на этот раз!

Думая такие думы, Константинов чувствовал себя отвратительно.

– Саша! Кофе!

– Он давно холодный, – пробормотал сама себе под нос, застегивая джинсы.

– Я уже сварила новый!

Он вышел на кухню – попытка номер два! – с деловым видом посмотрел по сторонам, обнаружил беспорядок, свидетельствовавший о его недавнем безумии, нахмурился и отодвинул от плиты тяжелый итальянский деревянный стол. Поднял с плитки плетенку для хлеба, некоторое время раздумывал, что именно с ней сделать, и зачем-то положил в раковину. Тамила достала ее из раковины, сунула на место и поставила на стол кружку с кофе.

– Омлет или яичницу?

Константинов подумал.

– Яичницу. С чем-нибудь. С сосиской или что там у нас есть?

– У вас ничего нет, – язвительно сообщила Тамила. – Но я привезла грудинку.