– Да что же это такое!..

– Вернись, – приказал он из кухни. – Что ты там мечешься!

– Я ищу свою куртку.

– Твоя куртка на вешалке. Но ты пришла без телефона.

– Куда?! Куда я пришла без телефона?

– Ко мне, когда я чистил дорожку. Никакого телефона у тебя не было.

Лиза показалась на пороге кухни. Он все курил и выглядел невозмутимо.

– Откуда ты знаешь? – спросила она подозрительно. – Откуда ты знаешь, что у меня не было телефона?

– Ты вешаешь его на шею или держишь в руке. В карман никогда не кладешь, это точно. Ни на шее, ни в руке у тебя мобильного не было.

– Ты наблюдательный, да?

– Да, – кивнул Белоключевский, опять странно кого-то ей напомнив.

Ну, кого, кого?! Кого он так ей напоминал?! Кого-то, узнанного давно и, должно быть, забытого. Кого-то из прошлой жизни. Может, он учился в десятом классе, когда она училась во втором? Или был в старшей группе, когда она посещала младшую? Или… или… – Что ты так смотришь?

– Я тебя откуда-то знаю, – задумчиво сказала Лиза. – И никак не могу вспомнить откуда. Но точно знаю.

Он усмехнулся, потушил сигарету и тут же закурил следующую. Темные ресницы почти сомкнулись, так что глаз стало совсем не видно. Лиза знала – он щурится, когда думает или врет.

– Я могу тебя откуда-то знать?

Он пожал плечами:

– Можешь, наверное.

– Откуда? Или ты учился в нашей школе?

– А где ваша школа?

– На Кутузовском.

– Нет, – сказал он. – На Кутузовском я точно не учился.

– Господи, – сказала вдруг Лиза тихо. – Они в меня стреляли. Они хотели меня убить. И теперь обязательно убьют.

Тут ей стало тошно. Так тошно, что помутилось в голове, и желудок полез наружу, и виски опять оказалось в горле и во рту, и жжение стало невыносимым. Она поняла, что ее сейчас стошнит, прямо здесь, на пороге крохотной холодной кухоньки, заваленной грязной посудой, полной сизого дыма от его крепких сигарет.

Этот дым стал последней каплей.

Нет, последним вздохом Елизаветы Юрьевны Арсеньевой.

Больше она дышать не могла.

Она не знала, есть ли здесь ванная с унитазом и раковиной, а корчиться от рвоты у него на глазах не могла, поэтому качнулась назад, зажимая рукой горький рот, шагнула в коридор, пробежала и наотмашь распахнула входную дверь.

Только бы добежать. Только бы добежать хоть до чего-нибудь!

На крашеном крылечке она поскользнулась, поехала и упала бы назад, затылком на замерзшие ступени, если бы сзади он не поймал и не поддержал ее.

Она скатилась с крыльца, добежала до темного угла этого странного дома и только тут оторвала руку ото рта, и содержимое желудка выплеснулось наружу, полезло из горла судорожными толчками, от которых больно стало глазам и затылку, и она тряслась от омерзения и брезгливости, и корчилась, и выворачивалась наизнанку.

«Это мой страх, – подумала она вяло, когда все кончилось. – Это мой страх и отчаяние. Теперь они будут со мной всегда, до самой смерти. Должно быть, это совсем недолго».

Дунька останется одна. Она храбрая и умная, но как она будет жить без Лизы? А родители? А весь оставшийся мир, огромный и прекрасный, в котором ей всегда было так интересно!

Было… Да. Было.

За сосной, из чистого и свежего сугроба она зачерпнула снега, съела немного и вытерла лицо. Холодало, и звезды стали огромными и лучистыми, как в произведении Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством». Ногам было как-то странно стоять на утоптанной и расчищенной тропинке, и Лиза некоторое время задумчиво рассматривала свои ноги.

Вот в чем дело. Она выскочила в одних носках. Тех самых, что подарила Дунька, с мордами и кисточками.

– Пошли, – вдруг сказал почти ей в ухо чей-то голос. – Заболеешь.

Лиза оглянулась. Дмитрий Белоключевский стоял у нее за спиной, так близко, что, обернувшись, она почти уткнулась носом в его свитер.

Он пошел за ней, поймал ее на крыльце, когда она поехала, он стоял и смотрел на то, как страх и отчаяние берут над ней верх, и она поддается им, и ничего не может с этим поделать, она, сильная