Незачем.

Значит, это не гроб.

Вчера – или сегодня? – пришел Федор. Она не видела, как он вбежал, увидела только у самой кровати. Он стоял и смотрел, глаза у него были очень темными от горя.

«Мам! – позвал он, как будто не верил, что это она, Маруся. – Это ты?»

Маруся сказала, что это она, и попыталась сесть, и сестра проворно подложила ей под спину подушку.

Федору было страшно, и она видела, что он боится ее, а не за нее.

«Федор, – сказала она, – ты не переживай. Все наладится, и я снова буду похожа на человека».

Он был такой, как всегда, – худой, высокий, с длинными нескладными руками и волосами, которые торчали в разные стороны на круглой башке. И пахло от него как всегда – улицей, машиной и ее, Марусиным, ребенком.

Он все мялся в нерешительности, потом оглянулся на кого-то и взял Марусю за руку.

«Мам, – сказал он решительно, – ты не бойся. У нас все в порядке, мы с Алиной все уроки сделаем, и английский проверим. Это я только сегодня в школу не пошел, потому что мы всю ночь не спали. А завтра я пойду, мам, ты не думай. Слушай, а ты так и будешь теперь с этой штукой ходить?»

К Марусиной руке была прикреплена капельница.

«Нет, – ответила Маруся, – ее потом отцепят. С ней неудобно в троллейбус садиться».

В отдалении кто-то совершенно определенно хмыкнул, и она скосила глаза, чтобы посмотреть кто, хотя песок в глазах царапал и задевал за веки.

И увидела Митю Потапова. Ног у него не было, он вырастал из огромной цветочной корзины и был так чужд этому унылому больничному аду – умеренно свеж и румян, умеренно, в соответствии с положением дел, расстроен, умеренно бодр и немного озабочен.

Она ничего не поняла.

«Меня привел Дмитрий Юрьевич, – сказал Федор, старательно выговаривая имя-отчество, – ему разрешают к тебе входить. А Алине не разрешили. Меня Дмитрий Юрьевич до ее работы довезет на „Мерседесе“».

Она опять ничего не поняла, но на выяснения не было сил. Она смотрела на Федора, и этого ей было достаточно, чтобы ночной коридор не сомкнулся над ней и горячий воздух не разорвал легкие. Федор есть, он на самом деле есть, и Маруся нужна ему, хотя бы для того, чтобы защитить.

Потом Федор ушел, а Митя Потапов почему-то остался. Ему было неловко, он все никак не мог пристроить корзину с цветами так, чтобы Маруся ее видела и чтобы она не путалась под ногами у врачей. И говорил он неловко, как будто с трудом подбирая слова. Сказал зачем-то, что милиция ищет человека, который подстрелил ее, и что капитан, который был у нее, завтра зайдет снова.

Маруся не помнила никакого капитана.

Потапов еще потоптался и пропал, и Маруся снова осталась одна – мучиться от боли внутри и снаружи, от сухости в воспаленных чужих глазах, от того, что голова стала больше подушки и все равно не вмещала того, что было внутри.

– Завтра переведем вас в обычную палату. Пора, пора. Можно переводить. Молодец, хорошо держитесь. Вот молодость! Все пройдет, и следа не останется.

В то, что все пройдет, Маруся не верила.

Жаль, что у нее нет часов. Если бы у нее были часы, она могла бы смотреть на них, и время не казалось бы ей бесконечным. Длинная стрелка тихонько двигалась бы, приближая утро, и может быть, все и впрямь обошлось бы.

Из-под белой двери выползал желтый свет – в коридоре горели лампы, и один раз кто-то прошел, решительно и мягко ступая.

Федор спит сейчас в Алининой квартире, в кровати, которую ее сумасшедшая подруга на себе притащила из Лондона. Кровать была миниатюрной копией настоящего паровоза – с красными лакированными боками, черной трубой, желтыми колесами, угольной платформой и латунным номером, набранным старинным шрифтом. Спать нужно было внутри паровоза. Федор эту кровать обожал, и предусмотрительная Алина уже нашла краснодеревщиков, которых придется пригласить, когда кровать станет Федору мала и ее придется как-то удлинять.

Свет под дверью исчез.

Маруся повернула на подушке огромную, неимоверно тяжелую голову – света не было. Обычно он горел всю ночь. И днем горел тоже.

Плотно закрытая оконная рама вздохнула, как будто от сквозняка, звякнула задвижками. В коридоре открылась и закрылась дверь, Маруся слышала, как, закрываясь, тихонько щелкнула ручка.

Кто-то вышел из коридора и зачем-то погасил свет.

Или вошел?

Маруся вслушивалась в тишину так, что у нее тоненько зазвенело в ушах. То большое и лишнее, что было внутри ее головы, мешало слушать, давило на уши.

Почему она перепугалась? Подумаешь, свет погас!.. Алинка сказала бы, наверное, что это Чубайс добрался до института Склифосовского и выключил электричество за какие-нибудь долги.

Она слушала, приподнявшись на локтях, и бинт сильно давил ей на живот. Марусе показалось даже, что он немного промок.

Нельзя вести себя, как полоумная истеричка, строго сказала она себе. Швы разойдутся, и тебя придется