Мне приходилось несколько раз, во время моей службы, ходить одному в толпу волнующегося народа, и я всегда испытывал при этом некоторый подъем духа, обычно вызываемый сознанием опасности. Но в толпу еврейских мятежников (того времени, которое я описываю) я пошел бы без всякого волнения. Мне они казались почему-то игрушечными революционерами, с мячиками вместо бомб, с бутафорским вооружением и с детским азартом, рассеять который не представляло бы ни труда, ни опасности. Напоминаю, для оправдания моего тогдашнего отношения к роли евреев в революционном движении, что я имел при этом в виду только Бессарабию, и что даже через два года, в период усиления революции, бессарабские евреи не создали в пределах губернии какой-либо особенно заметной революционной организации.
Я упомянул выше, но только вскользь, о тех затруднениях, которые испытывали, вероятно, многие губернаторы «черты оседлости» от укоренившегося среди многих служащих по административному ведомству убеждения в том, что случаи массовых насилий над евреями следует непременно рассматривать, как естественное явление, как признак невыносимого еврейского гнета, как пример борьбы здорового народного организма с внедрившейся в него заразой. Я не мог, в то время, объяснить себе вполне точно причины такого одностороннего отношения к беспорядкам со стороны лиц, призванных охранять порядок, и склонен был допустить, что мне, как новому в Бессарабии человеку, еще не видна в полном объеме неприглядная и вредная роль еврейства. Поэтому я не считал возможным вести среди своих подчиненных «юдофильской пропаганды». Я не оспаривал никогда их мнения о дурном влиянии евреев на население, о вреде, приносимом евреями, о ненависти, испытываемой по отношению к ним прочими народностями, но лишь старался внушить служащим сознание необходимости исполнить служебный долг, в смысле охраны внешнего порядка и общей безопасности. «Мы охраняем не евреев, а порядок», – таков был лозунг, данный мной бессарабской полиции. Однако, при распоряжениях, даваемых мной кишиневскому полицмейстеру, и при совместной с ним выработке мер к охране города во время наступления опасных признаков, я не раз чувствовал, что между нашим обоюдным пониманием своих обязанностей стоит какая-то таинственная преграда, что в голове моего подчиненного носится мысль, о которой нельзя упоминать, но которая мешает ему всецело отдаться выполнению своих полицеймейстерских обязанностей. Чувствовалась какая-то натянутость в разговоре, мешавшая полному взаимному доверию. Наконец, перед самой Пасхой 1904 года мне удалось, совершенно случайно, поставить полицмейстера «на точку зрения», как говорят некоторые чиновники. Я получил ночью длинную шифрованную телеграмму от Плеве, который, кажется, в первый раз, решил вмешаться в мою деятельность и проявил в изложении телеграммы нестерпимую для меня манеру настоятельных требований и угроз. Он сообщал о признаках готовящегося в Кишиневе нового погрома (мне это было известно лучше, нежели ему), требовал принятия решительных мер и предупреждал, что малейшее проявление антиеврейских беспорядков в губернии будет отнесено к недостатку моей предусмотрительности и к отсутствию целесообразности моих распоряжений. Надо прибавить, что я изложил содержание телеграммы на память, не совсем верно; она была составлена в более резких выражениях, и я немедленно сел писать и зашифровывать ответ. Не успел я телеграфировать министру о том, что меры к охранению порядка принимаются мною в силу служебного долга, а не в виду возможной личной ответственности, как вошел с докладом полицмейстер. Во время нашего разговора мне пришла в голову счастливая мысль показать полковнику Рейхарту расшифрованную телеграмму Плеве. Никогда не забуду перемены, происшедшей после этого в лице, манерах и во всем поведении полицмейстера. Какая-то перегородка, заслонявшая его умственный взор, вдруг упала. Он оживился, повеселел, стал бодр и ясен, как человек, знающий отныне, по какой из двух дорог ему надо идти. Доклад закончился его словами: «будьте спокойны, ваше сиятельство, беспорядков в Кишиневе не будет».
В то время, когда я был бессарабским губернатором, в Кишиневе стояли следующие войска: два полка пехотной дивизии, артиллерийская бригада и один кавалерийский полк. Старшим из местных генералов был начальник кавалерийской дивизии Б., человек светского воспитания, с хорошими средствами, очень приятный в личных сношениях. Жена и дочери генерала отличались любезностью, простотой и гостеприимством. Их очень ценили в Кишиневе, и дом генерала Б-а был, как говорится, один из лучших в городе. Я высоко ставил такт и деловитость, которые генерал Б. проявлял в отношениях своих с гражданскими властями, и всегда беспокоился и страдал, когда за его отсутствием, обязанности начальника гарнизона переходили к командующему пехотной дивизией С–у.
Этот генерал вел себя совсем иначе. В манере себя держать он несколько форсировал ноту «бурбонства» или «солдафонства», смотрел на себя, как на солдатскую косточку, интересовался исключительно военными, имевшими перед «шпаками», т.е. штатскими, преимущество военной славы и ясно очерченного круга действий. За этим кругом С. ничего не хотел видеть, и сношения с ним по службе были нелегки. Третий генерал, командовавший пехотной бригадой, был какой-то маньяк – злого, завистливого характера, занимавшийся преимущественно сплетнями. Изумлению его знакомых не было предела, когда он был отправлен на войну, и уверенность кишиневцев в успехе русского оружия тогда впервые поколебалась.
Четвертый генерал был старый артиллерист, очень милый, проводивший свои досуги в игре на скрипке. С ним мне не приходилось иметь служебных сношений.
До наших генералов, кроме Б–а, с которым приятно было поддерживать знакомство, мне не было бы ровно никакого дела, если бы не существовало «правил о призыве войск для содействия гражданской власти». Правила эти, составленные в то отдаленное время, когда случаи усмирения беспорядков военной силой имели иной характер, оказались мало пригодными для тех случаев, когда, во-первых, помощь войска надлежало получить быстро, в течение получаса, и, во-вторых, когда действия войск должны были происходить в различных частях города сразу. По действующим правилам, губернатор, в случае вызова войска, пишет начальнику гарнизона требование, в котором излагает цель вызова, указывает место, куда надо войску явиться, даже определяет примерно количество потребных военных сил. Затем, представитель гражданской власти продолжает руководить действиями военной: он предлагает задачу для исполнения, указывает, кого надо арестовать и т.д., и только после предложения его действовать оружием, распоряжение войсками, на время этого действия, переходит к начальнику военной части.
Результаты буквального применения упомянутых правил сказались повсеместно во время погромного периода. Вызванные военные части почти всегда являлись поздно, выстраивались на местах, где происходили беспорядки, и большей частью безучастно смотрели на развертывавшиеся перед ними картины разгрома имуществ, грабежа и насилия, перекидываясь шутками и остротами в тех обычных случаях, когда погром бывал направлен против евреев. Случаи военных карательных экспедиций, грабежи и убийства, производимые военными под видом водворения порядка, тогда еще не имели места. О них я здесь говорить не буду. Я хочу лишь сказать, что те правила, которыми я должен был руководствоваться, давали полную возможность войскам бездействовать во время беспорядков, не подвергаясь при этом никакой ответственности.
Так и случилось в Кишиневе в 1903 году. Было время, от двух часов дня до трех с половиной, когда одна рота, в руках дельного человека, могла локализовать, остановить и потушить погромный пожар близ Чуфлинской площади. Вместо этого, явившийся позднее и занявший полгорода, весь кишиневский гарнизон два дня подтверждал своим бездействием справедливость легенды о разрешенном Царем трехдневном грабеже, пока генерал Б. не решил, что надо спасать и город, и честь войска. После его приказания
