решил поерничать: на Розете, мол, свет клином не сошелся, и мне не стоит прыгать с Нусельского моста, потому что он знает куда более романтичные места – Петршинскую башню, например. Я хотел было ему сказать, чтобы он полагался больше на себя, чем на полицию, но трубка уже оглохла. Оглохла, как архитектор Загир.

Гмюнда, так мне, во всяком случае, показалось, очень обрадовало, что меня снова привечают в полиции. И Прунслик прямо посреди гостиничного вестибюля принялся, как сумасшедший, трясти мою руку. Его слова по обыкновению поставили меня в тупик – он сказал, что старая любовь не ржавеет и что он тоже предпочитает не спускать с меня глаз. Зато его товарищ поздравил меня должным образом, пригласил на пышный ужин в какой-то клуб и обронил, что близок тот день, когда в мою честь устроят настоящий праздник.

Он выпросил меня у Олеяржа еще на одну-две недели, ибо ему было необходимо закончить свои дела – и он, мол, постарается поторопиться. В то время мы ходили в храмы Нового Города каждый день. Чаще всего навещали церковь Святого Штепана и Аполлинарий. Рыцарь рисовал, подсчитывал и измерял, а я бродил от алтаря к алтарю и искоса поглядывал на Розету. Она вела себя так, словно меня рядом не было.

Именно тогда я во второй раз подивился слову «Семихрамье», которое Гмюнд в моем присутствии произносил все чаще, но значения которого мне никто не потрудился объяснить. Поначалу я стеснялся спросить, а потом задавать такой вопрос было уже поздно. Я думал, речь идет о каком-то иностранном городе, архитектура которого вдохновляет Гмюнда в его пражских фантазиях: разумеется, я сразу вспомнил о венгерском Пятихрамье – городе Печ. Каково же было мое удивление, когда я наконец понял, что Семихрамье находится в Чехии, мало того – прямо посреди Праги. Я знал только малостранские Пятихрамовую площадь и одноименную улицу, получившие свои названия по дому «У Пяти храмов». От обоих названий, впрочем, давно уже отказались, наверное, потому, что возникли они по ошибке: в темном углу подле градчанского склона никогда не стояло столько храмов. Рыцарь часто упоминал о Семихрамье, и мне не терпелось побольше разузнать об этом загадочном месте. И в конце концов кое-какое представление у меня сложилось: понятие «Семихрамье» включало в себя несколько храмов пражского Нового Города, построенных по приказу императора Карла IV или даже заложенных им лично (либо на месте более древних романских святынь, либо на новых фундаментах), а также территорию в границах мысленно проведенных линий, соединявших все эти храмы. Я поразился тому, что все это до деталей совпадает с моим излюбленным районом Праги. Глупо было то, что я никак не мог разобраться с приоритетами. К примеру, храм Девы Марии на Слупи: казалось бы, непримечательная церковка, хоронящаяся где-то на задах, да к тому же отданная в аренду униатам.[46] И, однако, к этому зданию Гмюнд проявлял особый интерес, включая его в свои планы, в которых, как я быстро выяснил, ему отводилась такая же роль, как величественным Эммаусу или Карлову. Между тем в двух последних мы с рыцарем не были ни разу. Не сомневался я и в Штепане с Аполлинарием, они точно относились к Семихрамью, а вот в Святой Екатерине уверен не был, потому что этот храм – в отличие от прочих – в прошлом веке не стали вновь превращать в готический, так что настоящей там могла считаться только никем никогда не перестроенная звонница. И все равно у меня выходило только шесть святынь, а ведь рыцарь-то говорил о Семихрамье. Может, он имеет в виду еще и Святого Индржиха, спрашивал я самого себя, или же это окажется Мартин? А Петра он, значит, вычеркнет? И Деву Марию Снежную тоже? И Святого Вацлава на Здеразе? Их чистейший готический стиль, которым я теперь, поддавшись влиянию Гмюнда, просто бредил, разумеется, вполне годился для составленного рыцарем списка зданий creme dela creme,[47] однако плохо было то, что эти храмы, как я понял, стояли за пределами некоего магического круга.

– Только не думайте, – вздохнул как-то рыцарь – что Петрский квартал или окрестности Святого Лазаря не имеют для меня притягательной силы, но надо знать границы своих возможностей.

И я подумал, что свои-то знаю отлично: самому мне отыскать седьмой храм пражского Верхнего Нового Города, эту жемчужину зачарованного холма Гмюнда, явно не под силу.

Мы, совсем потерявшиеся под гигантским куполом карловского храма, в изумлении задирали вверх головы. Гмюнд, державший в одной руке шляпу, а в другой трость, я, согревавший дыханием ладони, потому что в храме было почти морозно… Через высокие окна к нам проникал дневной свет, от наших ртов к звездам на потолке поднимались облачка пара. Восторг рыцаря был искренним и ничуть не меньшим, чем мой, хотя новую сине-золотую роспись ему приходилось видеть уже несколько раз. В этот день положенный по закону сопровождающий отсутствовал: отчего-то вполне хватило одного меня.

В последние годы я не заглядывал в храм Девы Марии и Карла Великого, и теперь мне казалось, будто я вернулся в далекое прошлое, когда здание только-только построили. Где прежде была тьма, нынче господствует свет, где зияли дыры и зеленела плесень, нынче возвышаются прочные стены, отливающие королевским кармином и золотом. Золотой узор на красном фоне Гмюнд оставил, ибо это соответствует готическому убранству святыни, а вот звездное небо, сотканное между ребрами свода, появилось в храме лишь недавно. Потолок, похожий на огромную восьмиконечную морскую звезду, сохранился с шестнадцатого века, когда ночные небеса уже вышли из моды. От изначально предложенного, но так и не возведенного свода его отличают разве что геометрически сложная форма и поразительно небольшая степень вогнутости – мелкость, создающая впечатление парения крыши над тоненькими балками и опорами. Гмюндово вмешательство отшлифовало карловский алмаз до неописуемой красоты. Раздавая указания мастерам по росписи, рыцарь совершенно отказался от своих пуританских вкусов, из-за которых он проклял многих архитекторов ренессанса, барокко и классицизма и – правда, лишь на словах – разнес по камешку их неуклюжие постройки.

Я не всегда с ним соглашался. За время моего пребывания в апартаментах гостиницы «Бувине» мы сблизились настолько, что решались даже вести споры, не боясь разорвать узы нашей дружбы. Вот и теперь, стоя прямо под замком свода, я возражал, что многих здешних элементов декора – к примеру, статуй, ложных окон и знаменитой Святой лестницы – было бы жаль.

Он же настаивал, что и смотреть на все это не может – прямо как любитель новизны, но при этом варвар Иосиф II, который в 1786 году от Рождества Христова приказал приспособить храм под нужды лечебницы для безнадежно больных. Гмюнд ненавидел его ничуть не меньше, чем зодчих Динценхоферов, согрешивших, как он полагал, против чешской архитектуры бесчисленное количество раз. В конце концов он напророчил, что настанут лучшие времена, когда к власти придет правитель, обладающий вкусом.

– Это вряд ли, – возразил я. – Насколько мне известно, воссоздание храма как готического должно было произойти еще в начале нашего века, однако мэрия от этого отказалась. Люди привыкли к пухленьким ангелочкам, массивным алтарям и куполам. Вам не удастся вернуться к самым истокам, потому что они менее ценны, чем то, что вы намерены уничтожить.

– Взгляните наверх! – воскликнул он вместо ответа. – Нервюры пересекаются, точно кометы, рассекающие космос, и после них остается световое эхо. Неужели вы не видите? Нам не дано познать, откуда они летят, а о цели их странствий мы вообще можем лишь гадать. Кометы неприкосновенны – но разве и готические храмы не должны быть таковыми? Я их защитник.

Я не удержался от усмешки.

Он оторвал взгляд от пересечения нервюр и посмотрел на меня.

– О чем вы подумали? О том, что мои методы не безукоризненны?

– Таких мыслей я бы себе ни в коем случае не позволил…

– Я не хочу таиться перед вами, но поймите – я еще не вполне уверен, что вы готовы воспринять некоторые вещи. Извините, но я пока не могу безоговорочно доверять вам. Возможно, я расскажу вам об этом позже, а возможно, что и никогда. Пока не надо расспрашивать меня ни о чем, наоборот, попытайтесь ответить на несколько моих вопросов.

– Буду искренне рад, если мне это удастся. Я помню, что я ваш должник.