жестко. Политических докладов он после своего выступления по случаю десятой годовщины захвата власти большевиками больше не делает, однако в романах и рассказах, особенно берлинского периода, наносит множество ударов по советскому режиму.

В «Даре» Набоков не ограничивается только намеками на советскую действительность. Он иронически ставит под вопрос философскую надстройку, художественную доктрину и язык функционеров. Роман содержит книгу в книге — биографию писателя Николая Чернышевского, который почитался также уехавшими в эмиграцию социалистами-революционерами, но одновременно был любимым автором Ленина и потому считался в Советском Союзе пророком коммунизма. Образ Чернышевского в «Даре» следует, таким образом, рассматривать и как иронический ответ Набокова на гиперболизацию фигуры писателя советской культурной политикой.

В Берлине Набоков начал интересоваться агитационным стилем коммунистов и языком их функционеров. В романе «Защита Лужина» говорится о «вульгарном советском пропагандистском бормотании». В романе «Под знаком незаконнорожденных» для характеристики тоталитарного режима, с которым пришлось столкнуться герою романа, он смешал заставки из нацистской пропаганды с лозунгами и формулировками советской прессы и вызвал тем самым упреки в том, что он приравнивает национал- социализм к социализму в Советском Союзе.

За рамками идеологических различий Набоков действительно показывал общие черты обоих режимов: практичную, презирающую людей, в конечном счете криминальную политику. Соответственно он высказывался и в многочисленных интервью, частных беседах и письмах. Десятки раз осуждал Набоков «пыточные застенки, забрызганные кровью стены», которые допустил Ленин[142], и выражал свое «презрение к созданному Лениным режиму зверства»[143]. Набоковская характеристика политики и учения революционера редко находила понимание многих его западных собеседников: «Еще одним парадоксом ленинизма является то, что для этих материалистов было возможным растрачивание жизней миллионов живых людей во имя гипотетических миллионов, которые когда- нибудь будут счастливы»[144] .

В то время как Набоков спорил об оценке русской революции, его не оставляла мысль о возвращении на свою родину. Эта тоска отразилась во многих его стихотворениях берлинского периода. Его стихотворение «Билет» (имелся в виду билет на поезд в свободную Россию) в сопровождении иронического комментария было перепечатано в «Правде» 15 июля 1927 года. Может быть, это стало поводом для советской секретной службы, чтобы пригласить его к возвращению.

В рассказе «Посещение музея», написанном два года спустя после отъезда Набокова из Германии, герой из запутанных залов и коридоров провинциального французского музея через маленькую дверь неожиданно попадает на берег Невы в своей родной город, который теперь называется Ленинград и в котором под властью нового господина, Сталина, царит немой страх. Четыре десятилетия спустя в шуточном позднем произведении Набокова «Смотри на арлекинов» поездка в Россию также является центральным событием сюжета. Рассказчик инкогнито едет в город, к его неудовольствию названный по имени Ленина, причем снова, как в свое время в Берлине, нужно обмануть и советскую разведку, и шпиков тайных эмигрантских организаций.

В реальной жизни Набоков не был готов ехать в Советский Союз. Соответствующие предложения в семидесятых годах он отклонял[145]. Для него было возможно возвращение только в свободную Россию, как он об этом заявил еще в стихотворении «Билет». Его неприятие «советского полицейского государства» заходило настолько далеко, что в 1962 году он отказался от участия в конгрессе писателей в Великобритании из-за того, что там как представитель Москвы должен был выступать Илья Эренбург. Он привел тот же аргумент, который приводил при всех своих отказах снова посетить Германию и особенно Берлин: «Встретишь кого-нибудь и не будешь знать, принимал ли он участие в преступлениях»[146].

Тем не менее Набоков сделал приготовления на тот случай, если на его родине эта система, а вместе с ней и жесткая цензура в один прекрасный день уйдут в прошлое. Он сам перевел свой роман «Лолита» для земляков на русский язык. С привычной иронией Набоков комментировал возможность публикации его в Советском Союзе:

Однако публикация его произведений на родине началась лишь почти десять лет спустя после его смерти. Во время перестройки партийная цензура разрешила какому-то шахматному журналу перепечатать один абзац из воспоминаний Набокова, потом литературному журналу — перепечатку шахматного романа «Защита Лужина», рассказывающего историю чудаковатого шахматного гроссмейстера, который в берлинской эмиграции опутан подозрительной сетью советских шептунов, эмигрировавших барышников и немецких лакеев. Роман разрешили опубликовать, потому что его финал — самоубийство Лужина — подходил партийным пропагандистам[148] — русский в эмиграции становится несчастным, Лужин выбрасывается из окна. По логике пропаганды он может быть счастливым только в России.

В семи из восьми романов, написанных Набоковым в Берлине, действие происходит полностью или большей частью там же. Действие восьмого, «Приглашения на казнь», происходит в безымянной стране, где правит диктатура. На это же время приходится и полсотни рассказов. Примерно в одной трети из них действие развивается на фоне Берлина. И, наконец, в набоковских стихах того времени тоже временами звучит Берлин, одно из них даже несет имя города в своем названии: «Берлинская весна». Литературные критики называли и называют писателя, который публиковался под псевдонимом Сирин, летописцем или даже певцом русского Берлина.

Псевдоним себе Набоков выбрал в начале берлинского периода прежде всего потому, что не хотел, чтобы его путали с отцом. Он остановился на имени Сирин, так как оно многозначно: «Сегодня Сирин это одно из русских народных названий снежной совы, наводящей страх на грызунов тундры, временами им называют нарядного филина, а в древнерусской мифологии так называлась красочная птица с женским лицом и грудью, имя ее несомненно идентично с греческой „сиреной“, божественной спутницей душ и соблазнительницей мореплавателей»[149]. Кроме того, это многозначное слово было одним из центральных понятий поэзии символистов[150]. В глазах молодого Набокова символисты Александр Блок и Андрей Белый были величайшими литераторами столетия. Со звуками слова он связывал цвета: «С — светло голубой, И — золотистый, Р — черный, а Н — желтый»[151].

Вскоре Набоков-Сирин стал признанным литератором. С некоторым налетом самоиронии он замечает: