что это было для меня новостью: оказывается, книги могут испортиться оттого, что на них смотрят. Но я же в этом не разбиралась, откуда мне было знать? И кроме того, старик был такой странный, он так меня напугал, что я теперь чему угодно готова была поверить.
— Да, мисс, — сказала я снова, а потом: — Да, сэр.
И сделала реверанс. Мистер Лилли фыркнул и покосился на меня из-за зеленых очков. Мод наконец застегнула перчатку, и мы повернулись, чтобы уйти.
— Велите ей вести себя тихо, Мод, — сказал он, когда она уже закрывала дверь.
— Хорошо, дядюшка, — скороговоркой ответила она.
В коридоре стало почему-то еще сумрачней, чем прежде. Она провела меня по галерее второго этажа, а потом повела на третий, где находились ее комнаты. Здесь нас уже поджидал завтрак, рядом на подносе стоял серебряный кофейник с горячим кофе, но, увидев, что ей прислала кухарка, Мод скривила губы.
— Яйца, — сказала она. — И опять всмятку. Что вы думаете о моем дядюшке, Сьюзен?
— Думаю, он очень умный человек, мисс.
— Да уж...
— И наверное, сочиняет большой толстый словарь?
Она задумалась на миг, потом кивнула:
— Ну да, словарь. Труд долгих лет жизни... Мы сейчас на букве Е.
И пристально посмотрела мне в глаза, словно желая увидеть, какое это произвело на меня впечатление.
— Подумать только! — сказала я.
Она отвела глаза, потом взяла ложечку и срезала верхушку с первого яйца. Потом, заглянув внутрь и увидев желто-белую жижу, снова скривилась и отодвинула яйцо.
— Съешьте это за меня, — велела она мне. — Все съешьте. А мне достаточно хлеба с маслом.
Всего там было три яйца. Уж не знаю, что она в них такого увидела, что ей так не понравилось. Она придвинула яйца ко мне и, пока я ела, сидела и смотрела на меня, отщипывая от булки и попивая кофе, как вдруг заметила маленькое пятнышко на перчатке:
— Это желток капнул, смотрите, прямо на палец. Какое мерзкое желтое пятно, и прямо на беленьком!
Она надула губы, видно, расстроилась, и так до конца завтрака и просидела грустная. Когда же пришла Маргарет забирать поднос, Мод встала и удалилась в спальню, а когда вернулась, перчатки на ней снова были безупречно белые: она взяла из ящика новую пару. Старые я потом нашла, когда подкладывала уголь в камин. Она засунула их за решетку, и от жара они съежились и стали совсем маленькие, хоть на куклу надевай.
Вообще, по-моему, она была, что называется, девушка со странностями. Но вовсе не психованная и уж тем более не тупица, что бы там ни говорил о ней Джентльмен. По крайней мере, я так считала. Мне она показалась одинокой, немного занудной и жутко тоскующей без компании — и ничего удивительного, в таком-то доме! Покончив с завтраком, мы подошли к окну. Небо было серым — к дождю, но ей тем не менее захотелось погулять.
— Ну, что мне надеть? — спросила она, и мы подошли к шкафчику и стали перебирать ее плащи, чепчики и ботинки. На это ушел, почитай, час. Думаю, она нарочно это затеяла — потянуть время. Когда я, зашнуровывая ей ботинок, запуталась в петельках, она нагнулась и положила руку сверху моей:
— Не спешите. Куда нам спешить? Нам ведь не к кому спешить, правда?
Она улыбнулась, но глаза ее при этом были печальными.
— Не к кому, мисс, — согласилась я.
В конце концов она надела светло-серый плащ, а поверх перчаток натянула митенки. С собой взяла небольшую кожаную сумочку, в которой умещались: носовой платок, бутылочка с водой и ножницы. Сумочку она вручила мне, не объяснив, для чего ей ножнички, и я подумала: наверно, чтобы срезать цветы. И повела вниз по парадной лестнице, а мистер Пей, услыхав, что мы идем, побежал вперед отпирать дверь.
— Добрый день, мисс Мод, — с низким поклоном приветствовал он ее, а потом добавил: — Добрый день, мисс Смит.
В холле было темно. Когда мы вышли наружу, лучи бледного солнца хлестнули по глазам, и мы замерли на пороге, щурясь и мигая.
Когда я в первый раз увидела дом, ночью да еще в тумане, он показался мне угрюмым и мрачным, но, может, вы думаете, при дневном свете он стал веселее? Вовсе нет, днем он выглядел еще хуже. Может, когда-то давным-давно это и был роскошный особняк, да только теперь печные трубы его заваливались, как пьяные, крыша позеленела от мха, птицы свили на ней гнезда. Весь дом опутывали засохшие плети дикого вьюнка, а там, где когда-то он полз и цеплялся за стену, расплывались бурые пятна. И под каждой стеной, как щетина, торчали сухие стебли скошенного плюща. Дверь парадного входа была большая, двустворчатая, но от дождей дерево разбухло, так что открывалась лишь одна из двух половинок. Мод пришлось прижать рукой свой кринолин и бочком протискиваться, иначе бы ей вообще не выйти.
Чудно было смотреть, как она выбирается из застенка — точь-в-точь жемчужина, выскальзывающая из устричной раковины.
Но еще чуднее — видеть, как она туда забирается вновь: вот устричная створка раскрывается, впуская ее, а потом вновь захлопывается.
А в парке особо смотреть было не на что. Была там одна аллея, ведущая к дому. Под ногами поскрипывал гравий — он и вокруг дома был рассыпан. Еще там был участок, который почему-то называли «уголком лекарственных трав», где произрастала в основном крапива, и еще лесок с тропинками, заводящими в бурелом. У опушки стоял домишко без окон — Мод сказала, что это ледник.
— Давайте подойдем поближе и заглянем внутрь, — предлагала она, бывало, и надолго замирала перед дверью, глядя как зачарованная на исходящие паром куски льда, пока ее не начинала бить дрожь. Далее за ледником начиналась тропинка, которая вела к запертой красной часовне, стоявшей в окружении тисовых деревьев. Это было самое странное, самое тихое место на свете. Другого такого я не встречала. Здесь даже птицы не осмеливались петь. Мне не очень-то нравилось туда ходить, но Мод часто меня туда водила. Потому что рядом с часовней были могилы — там лежали все упокоившиеся ныне члены семьи Лилли, и здесь, отмеченная простой каменной плитой, была могила ее матери.
Она приходила туда и садилась — целый час могла просидеть, уставившись в одну точку. Ножницы ей, как оказалось, были нужны не для того, чтобы срезать цветы, а чтобы подравнивать траву вокруг плиты, а то место, где медными буквами было выложено имя ее матери, она дочиста протирала носовым платком.
Она терла и терла, до дрожи в руках, до испарины. Она не разрешала мне помогать. В самый первый день, когда я вызвалась помочь, она сказала:
— Это дочерний долг — следить за могилой матери. Прогуляйтесь пока и не смотрите за мной.
Ну что ж, я пошла бродить меж могил. Земля здесь была твердая, как железо, и звенела под ботинком. Я шагала и думала о собственной матери. У нее-то могилы нет, убийцам могил не положено. Их тела бросают в ров с негашеной известью.
Вы когда-нибудь сыпали солью на слизняка? Джон Врум так делал, и не раз, и давился от смеха, глядя, как слизняк пузырится. Как-то он сказал мне:
— Твоя мать так же пузырилась, и десять человек умерли от вони.
Больше он так не говорил. Потому что я взяла в кухне ножницы и приставила к его горлу. И сказала:
— Дурная кровь передается по наследству. Видишь?
У него стало такое лицо — вы бы видели!
Я подумала: какое лицо будет у Мод, если сказать ей, что за кровь течет в моих жилах?..
Но она не спросила. Только сидела, глядела на имя матери, высеченное в камне, а я тем временем топталась меж могил. В конце концов она вздохнула, огляделась по сторонам, провела рукой по глазам и надела капюшон.
