она эту тайну?

И почему не сказала мне правды о матери? Мать моя, оказывается, вовсе не преступница, а благородная дама. Дама богатая, и богатство свое она велела разделить...

«Если услышишь, что обо мне говорят дурное, вспомни...»

Я думала и думала — до дурноты. Поднесла письмо к глазам и застонала. Продавец наперстков все стоял неподалеку и не спускал с меня глаз, вскоре стал собираться народ — и все смотрели на меня.

— Пьяная, что ли? — донеслось до меня.

— Или припадочная? Тогда надо ей ложку в зубы, не то язык проглотит.

Слышать их голоса, чувствовать, что все на тебя смотрят, было невыносимо. Я ухватилась за Неженку и поднялась на ноги. Она обняла меня, и, опираясь на ее плечо, я побрела домой.

Она налила мне бренди. Усадила за стол. На нем все еще лежало платье миссис Саксби: я подняла его и зарылась лицом в его складки, потом закричала как безумная и швырнула на пол. Развернула письмо и снова уставилась на буквы... «СЬЮЗЕН ЛИЛЛИ...» Снова застонала. Потом вскочила и принялась ходить из угла в угол.

— Неженка, — сказала я, едва не задыхаясь. — Неженка, она знала. Наверняка знала. И услала меня с Джентльменом, зная, что в конце концов он... О! — Голос мой сорвался. — Она послала меня в «Терновник», чтобы он меня оставил у врачей, а ей бы привез Мод. Ей нужна была только Мод. Она растила, оберегала меня — и предала, а Мод, а Мод...

Но вскоре я замолчала. Я подумала о Мод, отпрянувшей с ножом. Мод, которая знала, что я о ней думаю, и молчала. Мод, которая сделала так для того, чтобы я не возненавидела кого-то другого...

И я разрыдалась. Неженка тоже, глядя на меня, заплакала.

— Что случилось? — спрашивала она. — Ты такая странная... Ох, Сью, что с тобой случилось?

— Самое ужасное, — отвечала я сквозь слезы.— Самое ужасное.

Мне это открылось внезапно и так ясно, словно молния вспыхнула на черном небе. Мод пыталась меня спасти, а я этого не понимала. Я хотела убить ее, а она все это время...

— И я ее упустила! — сказала я, вновь принимаясь ходить по кухне. — И где она сейчас может быть?

— Кто — она? — взвизгнула Неженка.

— Мод! — сказала я. — О, Мод!

— Мисс Лилли?

— Мисс Саксби, скорее! О, я сойду с ума. Я-то думала, она паучиха, что это она нам сети расставила... А я ведь ей прическу делала! Если бы я тогда... если бы она... если бы я знала, я бы ее расцеловала...

— Расцеловала?

— Расцеловала! — повторила я. — Ах, Неженка, и ты бы тоже! И все! Она — жемчужинка, жемчужинка, а я ее потеряла, я ее прогнала...

Так я говорила, а Неженка пыталась меня успокоить и все не могла. Я ходила по кухне, заламывая руки, и рвала на себе волосы. А то бросалась на пол и стонала. В конце концов я уже не могла подняться. Как Неженка ни упрашивала, что только ни делала — и водой в лицо брызгала, и к соседям за нюхательной солью бегала, — я была как мертвая. Я заболела. Заболела в одночасье — так уж получилось. Она втащила меня в мою комнату и уложила в постель. Когда я вновь открыла глаза, она рассказала, что я смотрела на нее и не узнавала, что не позволяла раздеть себя, говорила словно безумная, про какое-то клетчатое платье и про резиновые ботинки, а еще — про что-то такое, что Неженка будто бы взяла, а я без этого якобы жить не могу. Говорит, я все кричала: «Где это? Где?» И так будто бы жалобно кричала, что она стала приносить мне все мои вещи поочередно и наконец вытащила из кармана моего платья лайковую перчатку, смятую, испачканную до черноты и порванную, и что, когда она мне ее показала, я вырвала ее у нее из рук и заплакала, словно у меня сердце от горя разрывалось.

Но я этого не помню. С неделю примерно я пролежала в жару и стала такая слабая, как если бы болезнь поселилась во мне навек. Неженка выхаживала меня как могла — поила чаем, кормила супом и жидкой кашей, подсаживала на горшок, утирала со лба обильный пот. Я все плакала, ругалась и дергалась, когда думала о миссис Саксби и о том, как та меня обманула, но еще горше плакала, когда думала о Мод. Потому что все это время в сердце моем словно преграда стояла, и любви не было выхода, теперь же преграда рухнула, и любовь хлынула бурным потоком — казалось, я в ней тону... Однако, по мере того как я выздоравливала, поток чувств понемногу входил в берега. И стал поспокойнее — мне даже казалось, что никогда еще я не была так спокойна... «Я ее потеряла», — в который раз говорила я Неженке. Но сначала я говорила это шепотом, потом, со временем, когда голос немного окреп, — громче, и наконец — в полный голос. «Я потеряла ее, — твердила я, — но я ее найду. Ничего, если придется искать всю жизнь. Я ее все равно отыщу и расскажу ей все, что узнала. Может, она далеко. Может, она на другом конце земли. Может, вышла замуж. Не важно. Я ее найду и все расскажу...»

Только об этом я и думала. Только и ждала, когда достаточно окрепну, чтобы начать поиски. И наконец решила: довольно ждать. Встала с постели, и комната, которая прежде, стоило мне повернуть голову, начинала кружиться перед глазами, на сей раз даже не покачнулась. Я умылась, оделась, взяла сумку с вещами, которые намеревалась забрать с собой в Вулвич. Письмо спрятала за лифом платья. Наверное, Неженка решила, глядя на меня, что у меня опять приступ лихорадки. Я поцеловала ее в щеку, и лицо мое было холодно, как камень.

— Приглядывай тут без меня за Чарли Хвостом, — попросила я.

Она поняла, что я говорю серьезно, и заплакала.

— Куда же ты пойдешь?

Я ответила, что собираюсь начать поиски с «Терновника».

— Но как ты туда доберешься? У тебя же нет денег.

— Пешком, — ответила я.

Услышав это, она утерла слезы и закусила губу.

— Подожди меня, — сказала и выбежала из дома.

А через двадцать минут вернулась, сжимая в кулачке фунт. Это были те самые деньги, которые когда-то давно она спрятала в стене прачечной — она еще говорила, что это ей на похороны... Заставила меня взять их. Я ее еще раз поцеловала.

— А ты вообще-то вернешься? — спросила она.

Я ответила, что не знаю.