В тот вечер, когда сестра Бекон уселась на стул тереть пальцы, я сказала:

— Сестра Бекон, можно, сегодня я поухаживаю за вами? Вместо Бетти. Бетти это не нравится. Она говорит, что мазь воняет, как котлета.

Бетти только рот разинула.

— У-у! У-у! — заскулила она.

— О господи! — сказала сестра Бекон. — Как будто мало нам жары. Успокойтесь, Бетти! Котлетой воняет, говорите? И это плата за всю мою доброту?

— Да нет же! Не говорила я!

— Говорила. Как котлета на сковородке, — сказала я. — Позвольте, я это сделаю. Смотрите, какие у меня ловкие и нежные руки.

Сестра Бекон поглядела, но не на руки мои, а на лицо. Потом закатила глаза.

— Бетти, заткнись! — сказала она. — Какой шум, а у меня пальцы огнем горят. Мне-то все равно, кто это сделает, но лучше уж спокойная девочка, а не шумная. Вот они. — С этими словами она сунула было большой палец в карман, но тут же выдернула, морщась от боли. — Выньте их, — попросила меня.

Она имела в виду ключи. Я, помедлив немного, вытащила их. В кармане они нагрелись. Она следила за мной.

— Вот этот малюсенький, — сказала она.

Я схватила его, остальные звякнули, провиснув на цепи. Я подошла к шкафу и сняла с полки банку с мазью. Бетти месила воздух ногами и рыдала в подушку. Сестра Бекон откинулась на спину, засучила рукава. Я села рядом и стала втирать мазь в раздутые пальцы — я сотни раз видела, как это делается, и просто повторяла движения. Так я натирала ее примерно с полчаса. Иногда она морщилась, вскрикивала. Потом веки ее опустились, но она продолжала следить за мной из-под полуопущенных ресниц. Вид у нее стал мечтательный и, я бы даже сказала, счастливый.

— Не так уж и трудно, да? — пробормотала она. — Как, по-вашему?

Я промолчала. В этот момент я думала не о ней, а о том, через что мне предстоит пройти сегодняшней ночью. И если она и заметила, что лицо у меня разгоряченное, то наверняка приписала это стыдливости. Если я и казалась сегодня не такой, как всегда, то что ей до этого? Все мы здесь чудные... Наконец она зевнула, отняла руки, потянулась и во мне будто что-то оборвалось. Она этого не заметила. Я пошла относить банку обратно в шкаф. Сердце замирало в груди. На все про все у меня была лишь секунда. Ключ от шкафа торчал в дверце, на нем висела вся связка — тот, что был нужен мне, дверной, был как раз в самом низу. Красть его я не собиралась — она бы заметила. Но на Лэнт-стрит частенько заглядывали всякие типы — кто с куском мыла или воска, кто с комом замазки... Я схватила ключ и быстро, но очень осторожно сунула его в банку и придавила.

На поверхности отпечатались все щербинки бородки — лучшего и желать не надо. Я только глянула — и быстро завинтила крышку, а потом поставила банку на полку. Дверь шкафа я прикрыла, но только сделала вид, что запираю. Ключ я протерла об рукав. Отнесла его сестре Бекон, та снова, как прежде, оттопырила большим пальцем карман.

— Сюда, сюда, — сказала она, когда я опускала связку в карман. — На са-амое дно. Вот так.

Я не могла смотреть ей в глаза. Пошла к своей кровати, оставив ее сидеть и дремать, как она всегда делала, пока сестра Спиллер не придет давать нам лекарства. Я в последнее время выпивала свою порцию заодно со всеми, но сегодня выплеснула — на этот раз на матрас — и вернула пустую кружку. Потом стала ждать, что сестра Бекон будет делать дальше. Если бы она пошла к шкафу — скажем, за газетой, за печеньем или за своим вязаньем или еще за чем, если бы она пошла к шкафу и, обнаружив, что он открыт, заперла бы его, тем самым испортив мой план, я даже не знаю, что сделала бы. Убила бы ее, наверное. Но, слава богу, этого не случилось. Она просто сидела на стуле и спала. Она спала так долго, что я уж стала беспокоиться: а вдруг она вообще никогда не проснется? Тогда я покашляла, потом бросила об пол башмак, еще поерзала на кровати — так, чтобы железные ножки заскрежетали, — она все не просыпалась. Неожиданно проснулась сама: привиделось ей что-то во сне. Встала, переоделась в ночную сорочку. Я, прикрыв рукой лицо, следила за ее действиями сквозь пальцы: видела, как она стоит, почесывая живот, как озирается, вглядываясь в лица спящих, потом замечает меня, и словно ее осеняет какая-то мысль...

Но, похоже, она от этой мысли отказалась. Может быть, из-за жары. Она снова зевнула, повесила цепочку с ключами себе на шею, улеглась в постель и вскоре захрапела.

Я стала считать храпы. Досчитав до двадцати, встала. Как привидение, пошла к шкафу и достала банку с мазью.

И принялась вытачивать ключ. Не могу сказать, сколько времени на это ушло. Знаю только, что не один час — потому что, конечно же, хотя напильник был тонкий и я работала, накрывшись с головой простыней и покрывалом, чтобы не слышно было, все же скрежет железа казался мне чересчур громким, и я пилила, лишь когда сестра Бекон в очередной раз всхрапывала. Но даже и тогда я не могла пилить быстрей, потому что приходилось все время прикладывать болванку к отпечатку и сравнивать, что получилось, а еще пальцы сводило от боли и надо было их разминать, они стали потными, и болванка все норовила выскользнуть из рук. Тяжко пришлось, но нечего делать... Казалось, я чувствую, как ночь истекает, уходит, словно песок сквозь пальцы, а когда сестра Бекон не храпела, я делала передышку и ненадолго приходила в себя — переводила взгляд с одной кровати на другую, смотрела на лица спящих дам, и в комнате было так тихо, что, казалось, время остановилось и я в нем застыла навеки. В ту ночь обошлось без кошмаров, никто не кричал, не звал на помощь, колокол не звонил, всех сморил глубокий сон. И лишь одна бессонная душа была во всем доме, а может, и в целом мире, да только я знала, что и Чарльз сейчас тоже не спит — стоит по другую сторону каменной ограды, ждет меня, а за ним — где-то далеко-далеко — миссис Саксби тоже ждет: может, вздыхает обо мне, лежа в постели, или ходит взад-вперед, заламывая руки, зовет меня по имени... И от этой мысли я с удвоенной силой накидывалась на работу, и рука, державшая напильник, двигалась еще быстрее и увереннее...

Наконец настал миг, когда, поднеся болванку к банке, я увидела, что выемки совпадают. Ключ был готов. Я сжимала его, словно в полусне. Пальцы мои запачкались в железной пыли, липкой от пота, и онемели от напряжения. Надо бы перевязать платком, но я не стала. Очень осторожно встала с кровати, надела клетчатое платье, сунула ноги в резиновые башмаки. И еще прихватила гребешок сестры Бекон. Вот и все. Когда я брала его с ночного столика, она повернула голову. Я затаила дыхание, но она не проснулась. Я постояла немного, глядя ей в лицо. И внезапно почувствовала угрызения совести. И подумала: «Как она, должно быть, огорчится, когда узнает, как я ее провела!» Я вспомнила, как она обрадовалась, когда я предложила помазать ей руки.

Странная мысль, и в такой неподходящий момент! Я посмотрела на нее еще некоторое время, потом направилась к двери. Медленно, очень медленно вложила ключ в замочную скважину. Медленно, очень медленно стала поворачивать. «Боже, помоги, — прошептала я, когда ключ повернулся.— Дорогой Господь, клянусь, я буду хорошей, буду честной до конца своих дней, обещаю тебе...» Ключ заело, и он застрял. «Черт побери!» — ругнулась я. Наверное, я все-таки плохо сработала, и теперь он не проворачивался ни вправо, ни влево. «Черт! Вот дрянь какая!» Я схватилась покрепче, нажала — опять ничего — и наконец оставила попытки. Вернулась к своей кровати, взяла банку с мазью, густо смазала замочную скважину снаружи, потом вдула в нее мазь. Потом, не помня себя от страха, снова взялась за ключ, и на этот раз — на этот раз он провернулся.

После этого мне предстояло открыть еще три двери. С каждой из них было так же: сначала замок заедало, и его приходилось смазывать, — и каждый раз я с ужасом прислушивалась к скрежету металла и спешила побыстрее повернуть ключ. Но никто не проснулся. В коридорах было жарко и тихо, на лестнице и в