– Я почитаю, – сказала Хелен, когда Кей собралась уходить. – Послушаю радио. Надену свою чудесную новую пижаму и улягусь в постель.

Она действительно хотела так поступить. После ухода Кей с час лежала на диване с «Французовым ручьем».⁴⁴ В половине восьмого приготовила тосты и включила радио, застав начало постановки. Однако пьеса оказалась скучной. Хелен послушала минут десять-пятнадцать и стала искать другую программу. Потом вообще выключила радио. В квартире стало очень тихо; по вечерам и выходным, когда закрывался и погружался в темноту мебельный склад, в доме всегда наступала какая-то особенная тишина. Эти безмолвие и неподвижность порой действовали на нервы.

Хелен снова взяла книгу, но поняла, что сосредоточиться не может. Попробовала читать журнал, однако взгляд бессмысленно скользил по странице. Возникла мысль, что время уходит попусту. Ведь сегодня день ее рожденья – день рожденья на войне. Следующего может не быть! «Не стоит рассчитывать, что получится особенный день, когда идет война», – сказала Кей. Но почему? Сколько еще можно позволять войне все гадить? Уже столько времени терпишь. Живешь в темноте. Обходишься без соли, без духов. Кормишься ошметками радости, точно сырными обрезками. Хелен вдруг ощутила, как проходят минуты – эти бесчисленные мгновенья ее жизни, ее молодости, которые капля за каплей утекают и никогда не вернутся.

«Хочу увидеть Джулию», – подумала она. И тотчас словно кто-то схватил ее за плечо и настойчиво прошептал в ухо: «Так чего ты ждешь? Иди!» Хелен отбросила журнал, вскочила и побежала в ванную, где сходила в туалет, причесалась и подкрасилась; потом надела пальто, шарф и шотландский берет, в котором была днем, и вышла из дома.

Разумеется, во дворе стояла кромешная тьма, под ногами скользил прихваченный изморозью булыжник, но Хелен выбралась на улицу, не включая фонарик. Из пивных Рэтбоун-Плейс доносились звяканье стаканов, гул нетрезвых голосов и пьяное бренчанье механического пианино. Звуки придали бодрости. Обычный субботний вечер. Люди вышли развлечься. А почему ей нельзя? Ей еще и тридцати нет... Хелен шла по Перси-стрит мимо затемненных окон кафе и ресторанов. Пересекла Тоттнем-Корт-роуд и вступила на убогие улочки Блумсбери.

Здесь было тихо, и она шла быстро, но споткнулась о разбитый бордюр тротуара и чуть не упала, после чего заставила себя перейти на разумный шаг и осмотрительно выбирать дорогу, подсвечивая фонариком.

Однако сердце скакало так, будто она бежала. «Ты рехнулась!» – беспрестанно повторяла себе Хелен. Что подумает Джулия? Может, ее вообще нет дома. С какой стати ей сидеть взаперти? Или же она пишет. А может, у нее гости. Или кто-то еще – друг...

Мысль заставила притормозить. Раньше как-то в голову не приходило, что у Джулии может быть любовник. Ни о чем таком она не говорила, но это вполне в ее стиле, думала Хелен, держать подобные вещи в секрете. Да и зачем ей об этом говорить? Что их связывает? Ну выпили чаю возле станции «Марилебон». Потом бродили по дому на Брайанстон-Сквер и практически молчали. После снова встретились и выпили в пивной, да еще недавно, когда был солнечный денек, в обеденный перерыв сходили в Риджентс-парк и посидели у пруда...

Вот и все, но казалось, что после этих мимолетных встреч мир неуловимо изменился. Их с Джулией будто связала тонкая дрожащая нить. Даже с закрытыми глазами можно отыскать маленькую точку на груди, где она проникает к сердцу и нежно его тянет.

Хелен добралась к станции метро «Рассел-Сквер», где улицы стали люднее. На минуту она оказалась в небольшой толпе тех, кто только что поднялся с платформы и теперь беспомощно стоял, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.

Вид людей, как и звуки на Рэтбоун-Плейс, придал уверенности. Хелен миновала сквер Воспитательного дома и лишь раз замешкалась на входе в Макленбург-Плейс, но затем поспешила в квартал, который в темноте выглядел угрожающе.

Плоские георгианские дома казались гладкими, как породистые устало-равнодушные лица, но потом сквозь их окна Хелен увидела небо и поняла, что многие здания выпотрошены взрывами и огнем. Она вроде бы помнила, где дом Джулии, хотя прежде была здесь только раз. Точно, ее дом в конце вот этого ряда строений. Вспомнилась разломанная ступенька крыльца, шатавшаяся под ногой.

Хелен поднялась на крыльцо вроде бы нужного ей дома. Ступеньки скрипели, но не шатались. Может, починили?

Внезапно она засомневалась, тот ли это дом. Поискала звонок в квартиру Джулии: на двери было четыре звонка, но все без табличек, безымянные. Какой же из них? Бог его знает; Хелен выбрала наобум. Где-то в глубинах здания прозвенело, словно в пустой комнате; по звуку она поняла, что звонок не тот, и, не дожидаясь, нажала другой. Этот прозвучал менее отчетливо, определить его местоположение не удалось. Казалось, что на втором или третьем этаже послышалось какое-то шевеление; тем не менее Хелен сказала себе: «Не этот, следующий». Ведь в сказках и чудесах все происходило не со второго, а с третьего раза... Вот опять что-то зашевелилось. Послышались медленные мягкие шаги по лестнице. Дверь раскрылась, на пороге стояла Джулия.

В темноте она не сразу узнала Хелен, освещенную лишь светом фонарика с затененной лампочкой. Разглядев, кто пришел, Джулия ухватилась за косяк и спросила:

– Что случилось? Кей?

«Кей узнала?» – так истолковала Хелен смысл вопроса, и сердце ее сжалось. Испуганно сообразив, что Джулия решила, будто она заявилась с дурными вестями, Хелен поспешно выдохнула:

– Нет. Просто... захотелось увидеть вас, Джулия. Захотелось увидеть, только и всего.

Джулия молчала. Свет фонарика превращал ее лицо, как и лицо Хелен, в подобие маски. Прочесть его выражение было невозможно. Однако через секунду Джулия распахнула дверь шире и отступила назад.

– Входите, – сказала она.

Затемненной лестницей они поднялись на третий этаж. Через небольшую прихожую и занавешенную дверь вошли в гостиную. После темных улиц тусклый свет казался ярким, и Хелен чувствовала себя уязвимо.

Джулия нагнулась подобрать валявшиеся ботинки, брошенное посудное полотенце и упавшую куртку. Она казалась смущенной и озабоченной и не выказывала никаких признаков вежливой радости от прихода Хелен. Ее темные волосы как-то странно облепляли голову; когда Джулия вышла на свет, Хелен в смятении увидела, что они мокрые – человек только что вымыл голову. Лицо бледное, без всякой косметики. Джулия была в неглаженых темных фланелевых брюках, рубашке со свободным воротом и вязаной безрукавке. На ногах – нечто, напоминавшее рыбацкие носки, и красные бабуши.⁴⁵

– Минутку, я только уберу этот хлам, – сказала Джулия, с курткой и ботинками скрываясь за дверной шторой.

Хелен беспомощно и нервно огляделась.

Большая комната, теплая и неприбранная, совсем не походила на опрятную холостяцкую квартиру Кей; Хелен представляла ее себе совсем другой. Голые стены расцвечены пятнами красной темперы, на полу внахлест турецкие ковры и искусственные дорожки. Мебель самая обычная. Большая кушетка с разномастными подушками; кресло в грязно-розовой бархатной обивке – под сиденьем сквозь порванную мешковину проглядывают пружины и стяжки. Каминная доска расписана под мрамор.

На ней пепельница, полная окурков. Один еще дымился – Джулия вернулась и загасила его.

– Ничего, что я пришла? – спросила Хелен.

– Конечно ничего.

– Вышла прогуляться. Потом смотрю – я в ваших краях. Вспомнила ваш дом.

– Вот как?

– Да. Ведь я приходила сюда, очень давно. С Кей. Не помните? Она что-то вам заносила – билет или книгу. Наверх мы не поднимались, вы сказали, там жуткий беспорядок. Стояли внизу, в холле... Неужто не помните?