страхом. Наверное, в доме Алека произошло какое-то несчастье – ничего другого в голову не приходило.

– Что – это? Что случилось-то?

– Это произошло! – повторил Алек.

– Чего ты заладил? Ты о чем? Что с тобой?

Алек судорожно вздохнул, будто силясь унять себя.

– Повестка пришла, – наконец выговорил он.

Дункана вновь толкнул страх, но уже иной.

– Не может быть!

– Очень даже может! Я не пойду. Они меня не заставят. Точно говорю. Я серьезно, а мне никто не верит...

У него задергался рот. Вновь озарилось и загремело небо.

– Налет давно начался? – спросил Дункан, глядя вверх. Значит, он проспал сирены. – Ты чего, так и бежал под бомбежкой?

– Плевать мне на бомбежку! Я обрадовался, когда все началось. Думал, хоть бы меня разбомбило! Шел по Митчем-лейн, прямо посередине! – Алек перегнулся через подоконник и схватил Дункана за руку. Пальцы его были ледяными. – Выходи и ты!

– Чокнулся? – Дункан отдернул руку и оглянулся на дверь спальни. Когда объявляли тревогу, он должен был разбудить отца, чтобы вместе идти в убежище. – Надо растолкать папу.

Алек тянул его за рукав.

– Погоди немного. Сначала выйди. Я хочу тебе кое-что сказать.

– Что? Говори здесь.

– Выйди.

– Ночь на дворе. И холодрыга.

Алек убрал руку и прикусил пальцы.

– Тогда впусти меня, – помолчав, сказал он. – Дай влезу к тебе.

Дункан посторонился; чиркая по стене коленками и ступнями, Алек взгромоздился на подоконник и спрыгнул в комнату. В подобных упражнениях он всегда был неуклюж и приземлился грузно, отчего охнули половицы, а на туалетном столике Вив, звякнув, повалились флакончики и склянки.

Дункан опустил раму и задернул штору. Потом зажег свет, и оба зажмурились. При свете все выглядело еще страннее. Будто сейчас глухая ночь. А в доме тяжелобольной... В памяти Дункана вдруг возникла яркая картинка: матери плохо, отец посылает за теткой, потом за врачом, средь ночи кто-то приходит и уходит, все говорят шепотом; взбудораженность, обернувшаяся бедой...

Почувствовав, что продрог, Дункан влез в тапочки и накинул халат. Завязывая шнурок, глянул на одеяние Алека: блуза на молнии, темные фланелевые штаны и замызганные парусиновые башмаки, из которых торчали голые белые ноги с костлявыми лодыжками.

– Ты чего, без носков? – спросил Дункан.

– Торопился. – Щурясь от света, Алек присел на край кровати. – Я чуть с ума не сошел, так хотел поделиться! Днем забегал к Франклину, но тебя не застал. Где ты был?

– К Франклину? – Дункан нахмурился. – Во сколько?

– Не помню. Часа в четыре.

– Я относил бандероли мистеру Маннингу. Никто не сказал, что ты заходил.

– Я никого не просил, только заглянул. Вошел, посмотрел. Никто меня не остановил.

– А чего позже не зашел?

– А как ты думаешь? – горестно взглянул Алек. – Папаша устроил скандал. Он... – Голос его опять взлетел. – Он меня ударил! Вот! Видишь?

Алек повернулся, показывая лицо. На скуле слабо виднелась малиновая отметина. А вот глаза сильно покраснели. Плакал, догадался Дункан. Заметив его взгляд, Алек отвернулся и тихо, словно застыдившись, проговорил:

– Грубая скотина...

– Что ты сделал?

– Сказал, что не собираюсь идти и никто меня не заставит. Я бы вообще промолчал о повестке, да только почтальон раззвонил. Мать и схватила конверт. Говорю, письмо мне, я могу делать с ним, что захочу...

– А какое оно? Что в нем?

– Вот, смотри.

Алек расстегнул молнию блузы и достал темно-желтый конверт. Дункан присел рядом. Адресованное «А. Дж. С. Плейнеру», письмо извещало, что в соответствии с Законом о воинской повинности его получатель призывается на службу в Территориальную армию⁵⁸ и через две недели ему надлежит прибыть в Королевский артиллерийский учебный полк, расквартированный в Шубери. В письме сообщалось, как добраться до места и что с собой иметь, а также прилагался почтовый перевод на четыре шиллинга – аванс солдатского жалованья. Пестревшие датами и номерами листки были вконец измяты, словно их скомкали, а потом опять разгладили.

Дункан испуганно смотрел на мятые бумаги.

– Чего ж ты наделал-то?

– А что, это так важно?

– Не знаю... Но тебя... могут за это привлечь.

– Привлечь? Ты прямо как моя мать! Неужели ты думаешь, я собираюсь идти? Я же сказал... – С гримасой отвращения Алек выдернул у Дункана бумаги, смял и швырнул их на пол; затем, словно подброшенный пружиной, опять схватил, расправил и порвал надвое, даже почтовый перевод. – Вот так! – Его била дрожь, лицо пылало.

– Круто! – Испуг Дункана сменился восхищением. – Во ты дал!

– Я же говорил!

– Ну ты псих!

– Лучше быть психом, чем подчиняться! – Алек тряхнул головой. – Это они психи. Сами всех превращают в идиотов, а им никто не перечит, будто так и надо. Словно это нормально, что тебе всучивают винтовку и делают из тебя солдата. – Он встал, нервно приглаживая и без того зализанные волосы. – Больше не могу терпеть. Я выхожу из игры.

– Что, подашься в отказники? – уставился Дункан.

Алек фыркнул.

– Вот еще! Это ничуть не лучше. Мяться перед чужаками и что-то им втолковывать? С какой стати? Кого это касается, если я не желаю воевать? – Он помолчал и добавил: – Все равно папаша меня убьет.

– А что тогда?

Покусывая пальцы, Алек в упор смотрел на Дункана.

– Не догадываешься? – В его голосе слышалась сдерживаемая радость, точно он, несмотря ни на что, был готов рассмеяться.

У Дункана сжалось сердце.

– Ты... ты задумал сбежать?

Алек не ответил.

– Как же так? Это нечестно. Так нельзя! У тебя же ничего нет. Нужны деньги, талоны, ведь надо же еду покупать. Куда ты поедешь? Ты что... ты в Ирландию собрался, да? – Прежде они говорили о побеге в Ирландию. Но собирались бежать вместе. – Они тебя и там найдут.

– Плевать я хотел на вонючую Ирландию! – Алек вдруг взъярился. – Мне все равно, что со мной будет. Я не собираюсь идти в армию, вот и все. Знаешь, что там с тобой делают? – Он скривил рот. – Всякие гадости! Ощупывают тебя, оглядывают – смотрят в задницу и между ног. Майкл Уоррен рассказывал: целая шеренга стариков осматривает тебя. Это мерзко! Старичье! Им-то хорошо. Нашим отцам все пофиг. Они свои жизни прожили и теперь хотят отнять наши. Сварганили одну войну, теперь затеяли другую. Им по