— Вы должны кушать, мисс! Вот уж было б мне от миссис Приор, если б она видела, как вы все отсылаете обратно!

Я засмеялась, и она тоже улыбнулась. Улыбка у нее весьма несимпатичная, а вот глаза почти красивы. Вайгерс меня не тревожит. Она любопытно поглядывает на застежку бархотки — думает, я не замечаю, — но лишь раз осмелилась спросить: это траурная повязка в память о батюшке?

Иногда я боюсь, что она заразится моими переживаниями. Порой мои цветные сны так неистовы, что их контуры наверняка проникают в ее дрему.

Временами кажется, что, если б я посвятила ее в свои планы, она бы лишь угрюмо кивнула. Наверное, попроси я, она бы даже поехала с нами...

Но тогда, пожалуй, я взревную к чужим рукам, что касаются Селины, даже если это руки служанки. Нынче я отправилась в большой магазин на Оксфорд-стрит и ходила по рядам готовой одежды, выбирая Селине пальто, шляпы, ботинки и белье. Я даже не представляла, как будет приятно снаряжать ее в обычную жизнь. Когда приходилось выбирать одежду себе, я никак не могла взять в толк, что такого Присцилла и мать находят в оттенках, тканях и крое, но, покупая для Селины, я воодушевилась. Размера-то я не знала, но выход нашелся. Рост подсказала память о соприкосновении наших щек, обхват — мысль о наших объятьях. Сначала я выбрала скромное дорожное платье цвета бордо и подумала: пока хватит, остальные купим во Франции. Но потом увидела другое — кашемировое, перламутрово-серое, с нижней юбкой из плотного зеленоватого шелка. Зеленое, думала я, будет под стать ее глазам. А кашемир достаточно тепел для итальянской зимы.

Я купила оба платья, а потом еще одно — белое с бархатной каймой и узкое-узкое в талии. Такое платье вернет утраченную в Миллбанке женственность.

Поскольку платье без нижней юбки не наденешь, я накупила юбок, а еще взяла корсет, сорочки и черные чулки. Но ведь в одних чулках не походишь, и я купила черные туфли, темно-желтые ботинки и туфельки из белого бархата в тон женственному платью. Я купила шляпы с вуалями и большими полями, чтобы скрывали ее бедную головку, пока не отрастут волосы. Я купила пальто, мантильку к кашемировому платью и доломан с золотистой шелковой бахромой — покачиваясь, она будет вспыхивать под итальянским солнцем.

Не распакованная, одежда лежит в моей гардеробной. Иногда я подхожу и трогаю коробки. Сквозь картон я будто чувствую дыхание шелка и кашемира, медленную пульсацию ткани.

Я знаю, все эти вещи тоже ждут, чтобы Селина их надела, и тогда они оживут, наполнившись трепетным светом.

Для нашего путешествия все уже подготовлено, но осталось еще одно, что нужно сделать для себя. Я съездила на Вестминстерское кладбище и в мыслях о папе час провела у его могилы. С начала года день выдался самым холодным. В прозрачном, но все же январском воздухе четко слышались голоса из похоронной процессии; меня и родственников усопшего припорошило хлопьями первого снега. Когда-то я мечтала поехать с папой в Рим и положить цветы на могилы Китса и Шелли, а сегодня принесла венок остролиста к его надгробью. Снег укрыл малиновые ягодки, но кончики листьев торчали, будто шпильки. Священник прочел поминальную молитву, и родственники бросили землю в разверстую могилу. Смерзшиеся куски барабанили по крышке гроба, провожающие перешептывались, одна женщина взвыла. Гроб был маленький — наверное, для ребенка.

Я вовсе не чувствовала, что папа где-то рядом, но вся эта сцена казалась своего рода благословением. Ведь я пришла попрощаться. Надеюсь, мы встретимся в Италии.

С кладбища я пошла в центр города и бродила по улицам, глядя на все, с чем расставалась, вероятно, на долгие годы. Гуляла с двух часов до половины седьмого.

Затем в последний раз поехала в Миллбанк.

Так поздно я здесь еще не бывала — ужин давно съели и прибрали посуду. Наступила последняя часть тягостного дня. Для узниц это лучшее время. В семь часов звонит колокол, и работа заканчивается; надзирательница берет в помощь одну заключенную и вместе с ней проходит вдоль камер, собирая и пересчитывая булавки, иглы и тупые ножницы, выданные узницам на день. Я наблюдала, как это делает миссис Джелф. Она была в войлочном переднике, в который вкалывала булавки с иголками, а ножницы нанизывала на проволоку, точно рыбин. Без четверти восемь надлежит раскатать и подвязать койки, в восемь запираются двери и гасится свет, но до той поры узницам предоставлено личное время. Было странно видеть, чем они заняты: кто-то читал письма, кто-то — Библию; одна женщина налила в миску воды и мылась, другая, сняв чепец, накручивалась на обрывки пряжи, сэкономленной от вязанья. Дома я уже чувствовала себя немного призраком, а нынче здесь возникло то же ощущение. Я прошла по обоим коридорам, но узницы даже не поднимали глаз, и лишь те, кого я окликала, вставали и рассеянно делали книксен. Днем они весьма охотно откладывали работу, но сейчас все было совсем иначе — никто не хотел жертвовать последним личным часом.

Конечно, для Селины я не была призраком. Она видела, как я прошла мимо ее камеры, и ждала моего возращения. Ее бледное лицо было очень напряжено, а на горле в тени подбородка быстро билась жилка; когда я это увидела, сердце мое засбоило.

Теперь уже не имело значения, следит ли кто, сколько времени я с ней провожу и как близко мы стоим друг к другу. Я подошла к ней вплотную, и Селина зашептала о том, как все будет завтрашней ночью.

— Вы должны ждать и думать обо мне. Из комнаты не выходите, зажгите одну свечу, пламя прикройте. Я приду незадолго перед рассветом...

Она говорила так искренно и серьезно, что мне стало ужасно страшно.

— Как вы это сделаете? — спросила я. — Ох, Селина, разве это возможно? Как возникнуть из пустоты?

Она улыбнулась и взяла мою руку. Перевернула ее ладонью вверх и, оттянув перчатку, поднесла запястье ко рту.

— Что разделяет мои губы и вашу обнаженную руку? Но вы же чувствуете, когда я делаю так... — Она подышала на мое запястье в синеватых прожилках и будто собрала весь мой жар в одну точку; я вздрогнула. — Вот так же я приду завтрашней ночью...

Я попыталась представить, как это будет. Вот она вытягивается, точно стрела, точно волос, точно скрипичная струна, точно путеводная нить лабиринта — длинная, дрожащая и тугая, столь тугая, что может оборваться от столкновения с густой тенью! Заметив мою дрожь, Селина сказала, что бояться нельзя, иначе мой страх лишь затруднит ее путешествие. Теперь я ужаснулась этому: вдруг мой страх истощит, обессилит ее и не позволит добраться ко мне? Я спросила: что, если я наврежу ей, сама того не желая? Что, если ей изменят силы? Я представила, что будет, если она не придет. Я представила, что будет не с ней, а со мной. Я вдруг увидела себя той, в кого она меня превратила, той, кем я стала, — увидела с ужасом.

— Селина, если вы не придете, я умру, — сказала я.

Ну да, именно это она говорила про себя, но я сказала так просто и вяло, что Селина взглянула на меня, и лицо ее сделалось странным: бледным, напряженным и пустым. Она обняла меня и уткнулась лицом мне в шею.

— Моя половинка, — прошептала Селина.

Она стояла не шелохнувшись, но когда отступила, мой воротник был мокрым от ее слез.

Раздался окрик миссис Джелф, объявившей, что личное время закончилось; Селина вытерла глаза и отвернулась. Ухватившись за прутья решетки, я смотрела, как она привязывает койку к стене, встряхивает простыню и одеяло, взбивает пыльную серую подушку. Я знала, что сердце ее бешено колотится, как мое, и руки ее тоже слегка дрожали, но двигалась она с четкостью механической куклы: закрепила растяжки койки, уголком отогнула одеяло. Казалось, обретенная за год привычка к аккуратности не могла покинуть ее и сейчас, а может быть, въелась навсегда.

Смотреть на это было невыносимо. Я отвернулась, но не смогла укрыться от шороха из других камер,