Теперь знаки от Селины появляются каждый день — цветы, ароматы, а иногда просто чуть заметное изменение в обстановке комнаты. Я возвращаюсь домой и вижу сдвинутую с места безделушку, приоткрытую дверь в гардеробную, следы пальцев на бархатных и шелковых платьях, вмятину на диванной подушке, словно там недавно покоилась чья-то голова. Знаки никогда не появляются, если я дома. Жалко. Я бы не испугалась. Теперь я бы испугалась, если б они перестали появляться! Пока они есть, я знаю, что они сгущают пространство между мной и Селиной. Из темного вещества они создают шнур, который тянется из Миллбанка на Чейни-уок и по которому Селина пришлет мне себя.

По ночам, когда опий меня усыпляет, шнур становится толще. Как же я раньше не догадалась? Теперь я с радостью принимаю лекарство. Но ведь шнур должен мастериться и днем, и оттого порой, когда матери нет дома, я залезаю в ее ящик и украдкой пью лишнюю дозу.

Разумеется, в Италии лекарство мне больше не понадобится.

Сейчас мать со мною мягка. Три недели Маргарет не ездила в Миллбанк, и посмотрите, как изменилась! — говорит она Хелен и чете Уоллес. Мол, такой цветущей она не видела меня с той поры, как умер папа. Мать не знает, что я езжу в тюрьму тайком, когда она уходит из дома. Не знает, что мое серое визитное платье лежит в комоде, — Вайгерс, добрая душа, меня не выдала и теперь вместо Эллис помогает мне одеваться. Не знает о данном мною обещании, о моем бесстыдном и ужасном намерении бросить ее и опозорить.

Порой меня слегка потряхивает, когда я об этом думаю.

Но думать я должна. Шнур создастся из тьмы, и если мы взаправду хотим уехать, если она взаправду сбежит — о, как необычно это слово! мы будто пара разбойниц из дешевой книжонки, — если она придет, мне нужно поторапливаться, все спланировать и подготовиться к опасностям. Я лишусь одной жизни, чтобы обрести другую. Это похоже на смерть.

Я думала, умирать легко, но, оказалось, очень трудно. А сейчас, наверное, будет еще тяжелее?

Сегодня, когда мать ушла, я поехала к Селине. Она по-прежнему в отряде миссис Притти, ей тяжко, пальцы ее кровоточат сильнее, но она не плачет. Мы сродны. Теперь, когда я знаю, ради чего терплю, я вынесу что угодно, сказала она. Ее неистовость жива, но скрыта, будто пламя абажуром лампы. Мне страшно, что надзирательницы разглядят ее и обо всем догадаются. Их взгляды меня пугают. Сегодня я шла по тюрьме, и меня трясло так, словно я оказалась здесь впервые; я вновь ощутила ее громадные размеры и сокрушительную мощь ее стен, засовов, решеток и замков, ее бдительных стражей, затянутых в шерсть и кожу, ее запахов и звуков, будто отлитых из свинца. И тогда сама мысль о побеге казалась полнейшей глупостью. Лишь страстность Селины вновь придает уверенности.

Мы говорили о том, что я должна приготовить. Понадобятся деньги, сказала Селина, все, какие смогу достать; нужны одежда, обувь, баулы. Откладывать покупки до приезда во Францию не стоит, ибо нельзя привлекать к себе внимание — в поезде мы должны выглядеть дамой с компаньонкой, которые путешествуют с багажом. Я вот об этом не подумала. Когда я одна в своей комнате, это кажется немного глупым. Но выглядит совсем иначе, когда Селина, неистово сверкая глазами, все раскладывает по полочкам.

— Нужно купить билеты на поезд и корабль, — шептала она. — Надо выправить паспорта.

Бумаги я достану, сказала я, Артур говорил, как это делается. Вообще-то, я знала все, что требуется для поездки в Италию, ибо наслушалась нескончаемой сестриной болтовни о деталях ее свадебного путешествия.

— Вы должны быть готовы к моему приходу, — сказала Селина; она еще не объяснила, как это произойдет, и я чувствовала, что меня трясет.

— Мне страшно! — призналась я. — Случится что-то странное? Я должна сидеть в темноте и произносить заклинания?

— Полагаете, это делается так? — усмехнулась Селина. — Все происходит через любовь, через желание. Вам нужно лишь захотеть меня, и я приду.

Я должна делать лишь то, что она скажет.

Вечером мать попросила почитать ей, и я взяла «Аврору Ли».¹⁸ Месяц назад я бы этого не сделала. Увидев книгу, мать сказала:

— Прочти то место, где бедный Ромни возвращается весь в шрамах и говорит, что слепнет.

Но я не стала это читать. Наверное, я уже никогда не прочту этот кусок. Я открыла «Книгу седьмую», где Аврора обращается к Мэриан Эрл. Чтение длилось около часа; когда я закончила, мать заулыбалась:

— Какой у тебя нынче приятный голос, Маргарет!

Сегодня Селина не дала подержать свою руку — боится, что увидит надзирательница. Когда мы разговаривали, я сидела, а она стояла передо мной, и я придвинула свой твердый ботинок к ее неуклюжему башмаку. Мы приподняли наши юбки, шелковую и шерстяную, — совсем чуть-чуть, только чтобы поцеловались кожаные носы.

Сегодня от Прис с Артуром пришла посылка, а еще письмо, содержащее точную дату их возвращения — 6 января — и приглашение нам всем — матери, мне и Стивену с Хелен и Джорджи — до весны погостить у них в Маришесе. Разговоры о поездке в гости шли уже давно, но я не предполагала, что мать вознамерится выехать так скоро. Она хочет отправиться во вторую неделю нового года, 9-го числа, — то есть меньше чем через три недели. Новость повергла меня в панику. Ты полагаешь, они и впрямь рассчитывали увидеть нас так скоро после своего возвращения? — спросила я мать. Теперь Прис хозяйка огромного дома, где много прислуги. Может, стоит дать ей время обвыкнуться с новыми обязанностями? Именно сейчас молодой жене и требуется материнский совет, ответила мать и добавила:

— Мы не можем полагаться на радушие Артуровых сестер.

Она также выразила надежду, что и я буду чуть сердечнее к Присцилле, нежели была в день ее свадьбы.

Мать считает, что видит меня насквозь. Но самая большая моя слабость ей, конечно, не ведома. По правде, я уже больше месяца не думала о Прис и ее заурядных победах. Все это осталось позади. Я действительно отделяюсь ото всего, что было в моей прежней жизни: мать, Стивен, Джорджи...

Даже Хелен теперь кажется далекой. Вчера она приезжала к нам.

— Верно ли, что говорит мать — ты окрепла и успокоилась? — спросила Хелен.

Она не может избавиться от мысли, что я лишь затаилась и еще глубже загнала внутрь свои тревоги.

Я разглядывала ее милое лицо с правильными чертами и думала: сказать? Что ты ответишь? В какой-то миг я уже хотела сказать, решив, что будет невообразимо легко и просто... В конце концов, если кто-нибудь способен меня понять, то, конечно, она. Всего-то и надо сказать: я влюблена, Хелен! Я влюблена! Это редкостная, удивительная и странная девушка, в ней вся моя жизнь!

Я живо представила, как говорю это, и страстность собственных слов разбередила меня чуть не до слез; даже показалось, что я уже их произнесла. Но я еще ничего не сказала, и Хелен беспокойно и участливо смотрела на меня, ожидая, когда я заговорю. Тогда я отвернулась и, проведя пальцами по гравюре Кривелли, пришпиленной над моим столом, на проверку спросила:

— Как считаешь, это красиво?

Хелен заморгала. По-своему красиво, ответила она, подавшись к рисунку.

— Только я почти не разбираю черт девушки. Похоже, лицо бедняжки совсем стерлось.

Вот тогда я поняла, что никогда не расскажу ей о Селине. Она не услышит меня. Если б сейчас я показала ей Селину, она бы ее не увидела, как не разглядела четкие контуры Истины. Для нее они слишком неуловимы.