который запирает в сундук под замок протестующих кукол. В кухне я прислонилась к стене — меня трясло еще сильнее, чем в гостиной. Я оставалась там не меньше получаса, пока не проснулась Флоренс и не вскрикнула, увидев остывшее, подернувшееся пенкой молоко. Я все еще не могла успокоиться, и Флоренс спросила: «Что с тобой?» — на это мне пришлось ответить: «Ничего, ничего», стараясь не заглядывать в треугольник, где белели выпуклости. Я знала, что стоит мне туда заглянуть, и я наклонюсь и их поцелую.

Я явилась на Куилтер-стрит с намерением быть обычной девушкой, но теперь ощущала себя как никогда розовой. После своего саморазоблачения я начала присматриваться к окружающим и убедилась, что розовых вокруг полным-полно — непонятно, как я не замечала этого раньше. Две приятельницы Флоренс по благотворительной работе, похоже, были любовницами. Не иначе как она намекнула им обо мне: явившись назавтра, они смотрели на меня совершенно другими глазами. Что до Энни Пейдж. то она при следующей нашей встрече обняла меня за плечо и заявила:

— Нэнси! Флоренс говорит, ты из наших! Дорогая, меня это не то чтобы удивило, но до чего же обрадовало…

С одной стороны, зародившийся во мне интерес к Фло меня смущал, но с другой — чудесно было ощущать, как разом воспрянули мои вожделения, как всколыхнулась и заурчала, подобно пущенной в ход машине, моя розовая натура. Как-то ночью мне приснилось, что я расхаживаю по Лестер-сквер в своей прежней гвардейской форме, волосы у меня подстрижены по-военному, а за пуговицами брюк лежит свернутая перчатка (собственно, перчатка Флоренс — с тех пор я краснела, на нее глядя). Такие сны я видела на Куилтер-стрит и прежде (разумеется, за вычетом перчатки), но на сей раз утром у меня кололо кожу головы и долго щипало внутреннюю поверхность бедер, и мне противно было прикасаться к своим коротким тусклым кудрям и цветастому платью. В тот день я ходила на Уайтчепелский рынок и на обратном пути невольно прилипла к витрине с принадлежностями мужского туалета, вжимая в стекло потные жадные пальцы…

А потом я подумала: почему бы нет? Вошла (торговец, наверно, решил, что я делаю покупки для своего брата) и купила пару молескиновых брюк, подштанники и рубашку, подтяжки и ботинки на шнурках. По дороге домой я завернула к девушке, которая делала за пенни стрижки, и попросила:

— Быстрей, снимайте все, пока я не передумала!

Она взялась за мои локоны (розовые любят вспоминать свои стрижки, но эта врезалась мне в память особо), и ощущение было такое, словно я избавляюсь не от волос, а от слоев наросшей на мне кожуры, и под лопатками у меня вырастают крылья…

Флоренс вернулась домой задумчивая и едва ли замечала, есть ли у меня вообще на голове волосы, но Ральф бросил оптимистическим тоном: «О, красивая стрижка!» Моих брюк Флоренс тоже не видела: я решила, чтобы не будоражить соседей, носить их только дома, за уборкой. Вечером, ко времени возвращения Флоренс из Стратфорда, я надевала снова платье и передник. Но однажды она вернулась раньше обычного. Она вошла черным ходом — через двор за кухней; я как раз мыла окно. Оно было большое, разделенное на панели; я нанесла на них моющее средство и протирала одну за другой. Одета я была в молескиновые штаны и рубашку без воротничка, рукава были закатаны выше локтя, руки грязные, под ногтями черно. Во впадинке на шее выступил пот, над верхней губой — тоже; я остановилась, чтобы его вытереть. Волосы я гладко зачесала, но они развалились, на глаза свешивалась длинная прядь, приходилось отдувать ее в сторону и отводить запястьем. Мне оставалось вытереть последнюю панель, прямо перед лицом. Проведя по ней тряпкой, я вздрогнула: по ту сторону стекла совершенно неподвижно стояла Флоренс. В пальто и шляпке, с сумкой на руке, она глядела на меня так… Слишком много я ловила на себе восторженных взглядов с тех пор, как в первый раз, принарядившись, отправилась с Китти на вечеринку и не понимала, отчего она не сводит с меня глаз и краснеет, — мне ли было не понять, отчего краснеет Флоренс, изучая мои брюки и стрижку.

Но с нею, по-видимому, было как с Китти: вместе с удовольствием желание причиняло ей боль. Поймав на себе мой взгляд, она опустила глаза, переступила порог и сказала всего-навсего: «Стекло так и сияет!» Что за чудо: наконец — совершенно ненамеренно — я привлекла к себе ее взгляд и возбудила в ней желание; едва наши глаза встретились, как моя страсть вспыхнула с новой силой; в глазах Флоренс я прочитала ответную страсть, и у меня закружилось в голове и закололо в груди; и при всем том трепетала я не только от сладострастного восторга, но и от растерянности и робости.

Как бы то ни было, огонь в ее взгляде скоро потух, смотрела она упорно в сторону, и мне снова подумалось: что за дело ей до меня, если ею все еще владеет печаль по такой женщине, как Лилиан?

Так мы и жили, и на улице становилось все холодней. Рождество я встречала не на Куилтер-стрит, а во Фримантл-хаусе, где Флоренс организовала обед для своих девушек и требовались помощники, чтобы поливать жиром гусей и мыть посуду. Встречая новый, 1895 год, мы выпили за него, а потом за «отсутствующих друзей» — Флоренс имела в виду, конечно, Лилиан; о тех друзьях, которых потеряла я, она ничего не знала. В январе нам предстояло праздновать день рождения Ральфа. Жуткое совпадение: Ральф родился в один день с Дианой, и, наблюдая с улыбкой, как он вскрывал подарки, я вспоминала бюст Антиноя и гадала, созерцает ли он нынче холодным взглядом жаркие забавы Фелисити-Плейс, видит ли его хоть иногда Диана и думает ли при этом обо мне.

Правда, я уже настолько обвыклась в Бетнал-Грине, что не представляла себя живущей в ином месте и иным порядком. Я притерпелась к шумным соседям и грохоту на улице. Как Флоренс с Ральфом, я принимала ванну раз в неделю, а в остальные дни довольствовалась тазиком. Ванная Дианы представлялась мне странным сном — воспоминанием о райских кущах после грехопадения. Я продолжала коротко стричься. Брюки я по-прежнему надевала только на время работы по дому; во всяком случае, так продолжалось около месяца. Убедившись, что все соседи уже видели мой необычный наряд и привыкли к нему, я сочла лишним переодеваться несколько раз на дню. Это как будто никого особенно не удивило: в конце концов, кое-где в Бетнал-Грине считали роскошью любую одежду и мне неоднократно попадались на глаза женщины в мужних пиджаках, а то и мужчины в шалях. Дочки ближайшей соседки, миссис Монкс, завидев меня, с визгом кидались навстречу. Товарищам Ральфа по профсоюзу случалось заглядеться на меня во время беседы и потерять нить. Сам же Ральф иной раз спускался вниз с рубашкой или фланелевой жилеткой в руках и спрашивал: «Вот, Нэнс, нашел на дне шкафа; может, приспособишь на себя?..»

Что касается Флоренс… все чаще ей случалось обратить на меня взгляд, подобный тому, через оконное стекло, но каждый раз глаза ее туманились и ускользали в сторону. Мне хотелось задержать ее взгляд, но я не знала как. Ради Дианы я наряжалась, с Зеной бессердечно флиртовала, но рядом с Флоренс я вновь делалась восемнадцатилетней девчонкой: потела от страха, опасаясь всколыхнуть ее постепенно иссякающее горе. Вот бы, думала я, мы были марианнами. Вот бы я снова была мальчиком, а она — нервным джентльменом из Сохо, и я могла бы просто повести ее в потайной обшарпанный угол и расстегнуть ей пуговицы…

Но мы не были марианнами, мы были парочкой робких розовых девиц, которые не решаются дать волю своим желаниям, а время шло, зима близилась к концу — и со стены все так же смотрела Элеонора Маркс, суровая, нечесаная, лишенная возраста.

Все изменилось в феврале, в самый обычный день. Я отправилась на Уайтчепелский рынок, который посещала часто и регулярно. Домой я вернулась через двор; задняя дверь была приоткрыта, и я проникла внутрь совершенно бесшумно. Когда я складывала в кухне пакеты, из гостиной донеслись голоса — Флоренс и Энни. Дверь гостиной была приоткрыта, и мне было слышно все до единого слова.

— Она работает в типографии, — рассказывала Энни. — В жизни не видела женщины красивей.

— Да ты всегда так говоришь.

— Нет, в самом деле. Она сидела за столом над страницей текста, под самыми лучами солнца, и вся светилась. Когда она подняла глаза, я протянула руку. «Вы Сью Брайдхед? — спросила я. — Меня зовут Джуд…»

Флоренс рассмеялась; все они как раз читали в журнале последнюю главу этого романа; знай Энни, чем он кончится, она бы наверняка не стала так шутить. Флоренс спросила:

— И что она на это сказала? Что боится ошибиться, но Сью Брайдхед вроде бы работает в другой конторе?..

— Ничего подобного. Она сказала: аллилуйя! Взяла мою руку — и тут я окончательно поняла, что влюбилась!

Фло снова засмеялась, но в этот раз с ноткой задумчивости. Потом пробормотала что-то неразборчивое, но ее подруга ответила смехом.

— А как тот твой красивенький дядя?[17] — Голос Энни все еще дрожал от смеха.

Дядя? Я поднесла озябшие руки к плите. Что за дядя? Мне не казалось, что я подслушиваю. Флоренс недовольно фыркнула.

— Она мне не дядя, — произнесла она — произнесла очень отчетливо. — И ты это прекрасно знаешь.

— Не дядя? — вскричала Энни. — И такая девушка — с такими волосами — в паре замшевых брюк — снует как маятник по твоему дому…

Тут мне стало все равно, подслушиваю я или нет. Я проворно шагнула в коридор и насторожилась. Флоренс опять засмеялась.

— Можешь мне поверить, она мне не дядя.

— Но почему же? Почему? Флорри, я тебя не понимаю. То, что ты делаешь, противоестественно. Словно у тебя в буфете стоит жаркое, а ты гложешь сухую корку и запиваешь водой. Вот что я тебе скажу: если ты не собираешься сделать из нее дядю, то подумай о своих друзьях и кому-нибудь ее передай.

— Ты, во всяком случае, ее не получишь!

— Мне никто не нужен, у меня есть Сью Брайдхед. Но видишь, ты ею все же дорожишь!

— Конечно дорожу, — спокойно отозвалась Флоренс.

Я так напрягла слух, что, казалось, слышала, как она мигает, как поджимает губы.

— Ну и отлично! Тогда сведи ее завтра вечером к «малому»! — Я была уверена, что не ослышалась. — Сведи. Ты можешь встретить там мою мисс Раймонд…

— Не знаю, — ответила Флоренс.

Наступила тишина. Когда Энни вновь заговорила, тон ее изменился.

— Нельзя же без конца о ней печалиться. Она бы этого никогда не пожелала…

Флоренс неодобрительно хмыкнула.

— Любить, знаешь ли, это не то что содержать в клетке канарейку. Когда теряешь одну возлюбленную, нельзя выйти из дома и вернуться с другой, взамен первой.

— Думаю, это самое тебе и полагалось сделать!

— Это ты так поступаешь, Энни.

— Но, Флоренс, — тебе нужно всего лишь чуть приоткрыть дверцу… У тебя по комнате летает новая канарейка и бьется хорошенькой головкой о прутья клетки.