поставила поднос на низкий столик.

— Но вы мне все объясните, расскажете мне все, что я должна знать, — продолжала госпожа Оленская, наклоняясь, чтобы подать ему чашку.

— Это вы мне все объясняете, вы открываете мне глаза на вещи, на которые я смотрел так долго, что перестал их видеть.

Она сняла с одного из своих браслетов маленький золотой портсигар, протянула сначала ему, потом взяла папиросу себе. На камине лежали длинные лучины для раскуривания папирос.

— О, тогда мы можем помогать друг другу. Но я нуждаюсь в помощи гораздо больше. Вы должны объяснять мне, что я должна делать.

У него вертелось на языке: «Не катайтесь по улицам с Бофортом», но он уже слишком глубоко проникся атмосферой этого дома — ее атмосферой, — а давать советы подобного рода все равно что велеть человеку, покупающему розовое масло в Самарканде, непременно запастись теплыми ботами для нью-йоркской зимы. Нью-Йорк сейчас казался намного дальше Самарканда, и, если они и в самом деле станут помогать друг другу, она уже оказала ему первую из их будущих взаимных услуг, заставив непредвзято посмотреть на родной город. Когда смотришь на него таким образом, словно в перевернутый телескоп, он выглядит ужасающе маленьким и далеким, но ведь из Самарканда он именно таким и должен казаться.

Поленья вспыхнули, она нагнулась и так близко поднесла к огню тонкие руки, что вокруг овальных ногтей появился слабый ореол. Свет придал бронзовый оттенок темным локонам, выбившимся из прически, и сделал ее бледное лицо еще бледнее.

— Есть множество людей, которые объяснят вам, что вы должны делать, — возразил Арчер, смутно завидуя этим людям.

— Ах… это все мои тетушки? И моя славная старая бабушка? — Она как бы беспристрастно взвешивала его замечание. — Все они немножко сердятся, что я поселилась одна, особенно бедная бабушка. Ей хочется держать меня при себе, но мне нужна свобода…

На Арчера произвело сильное впечатление, с какой небрежностью она говорит о всемогущей Екатерине, и его глубоко взволновала мысль о том, что заставило госпожу Оленскую жаждать свободы и одиночества. Но мысль о Бофорте не давала ему покоя.

— Мне кажется, я понимаю ваши чувства, — сказал он. — И все же ваши родственники могут дать вам совет, объяснить некоторые тонкости, указать дорогу.

Она подняла тонкие черные брови.

— Разве Нью-Йорк такой уж лабиринт? Я считала его прямым, как Пятая авеню. И все поперечные улицы перенумерованы1 — Казалось, она догадывается, что он не слишком это одобряет, и, улыбнувшись своею редкою улыбкой, которая волшебно озарила все ее лицо, добавила: — О, если бы вы только знали, как он мне нравится именно за это — за то, что он такой правильный и что на всем висят такие большие яркие вывески.

Он ухватился за эту мысль.

— Вывески могут висеть на всех предметах — но не на всех людях.

— Очень может быть. Наверное, я слишком упрощаю, но, если так, вы меня предостережете. — Отвернувшись от огня, она посмотрела на Арчера. — Здесь есть только два человека, которые, как мне кажется, понимают меня и могут мне все объяснить: вы и мистер Бофорт.

Арчер поморщился от такого соседства, но тотчас изменил свое мнение, понял и проникся сочувствием и жалостью. Она, наверное, жила так близко к силам зла, что до сих пор ей было легче дышать их воздухом. Однако, раз она чувствует, что и он ее понимает, его дело заставить ее увидеть Бофорта таким, каков он на самом деле, увидеть все то, что за ним стоит, и проникнуться ко всему этому глубоким отвращением.

— Я понимаю, — мягко отозвался он. — Но не отталкивайте своих старых друзей — я имею в виду пожилых дам, вашу бабушку Минготт, миссис Велланд, миссис ван дер Лайден. Они любят вас, восхищаются вами и хотят вам помочь.

Она покачала головой и вздохнула.

— Да, я знаю, знаю. Но лишь при условии, что они не услышат ничего неприятного. Тетушка Велланд именно так и сказала, когда я попыталась… Неужели здесь никто не хочет знать правду, мистер Арчер? Жить среди всех этих добрых людей, которые только и просят, чтобы вы притворялись, — вот настоящее одиночество! — Она подняла руки к лицу, и он увидел, как ее худенькие плечи задрожали от рыданий.

— Госпожа Оленская! Эллен! Не надо! — воскликнул он, вскакивая и склоняясь над нею. Он взял ее руку и стал гладить, утешая как ребенка, но она тотчас ее отняла и посмотрела на него полными слез глазами.

— Неужели здесь никто не плачет? Впрочем, в этом нет нужды, словно в раю, — уже со смехом сказала она, поправляя выбившиеся локоны и наклоняясь над чайником.

Его обожгла мысль, что он назвал ее Эллен, а она даже не заметила. Далеко, как в перевернутый телескоп, он увидел смутную белую фигуру Мэй Велланд — в Нью-Йорке.

Внезапно в дверь просунулась голова Настасий, которая произнесла что-то на своем певучем итальянском языке.

Госпожа Оленская, снова поправляя рукою прическу, утвердительно воскликнула: «Gia, gia!» — и вслед за укутанной в меха высокой дамой в черном парике и шляпе с красным пером в комнату вошел герцог Сент-Острей.

— Дорогая графиня, я привел к вам мою старинную приятельницу — миссис Стразерс. Она не была приглашена на вчерашний прием, но хочет с вами познакомиться.

Герцог одарил собравшихся сияющей улыбкой, и госпожа Оленская со словами приветствия направилась к странной паре. Она явно не отдавала себе отчета, как мало они подходят друг к другу и какую вольность позволил себе герцог, приведя с собою свою спутницу, — и, надо отдать ему справедливость, он, как понял Арчер, тоже этого не сознавал.

— Разумеется, я хочу познакомиться с вами, моя дорогая, — воскликнула миссис Стразерс зычным голосом, который как нельзя лучше подходил к ее ярким перьям и немыслимому парику. — Я хочу познакомиться со всеми, кто молод, интересен и обаятелен. Герцог сказал мне, что вы любите музыку, не правда ли, герцог? Вы ведь и сами играете на фортепьяно? Хотите завтра вечером послушать Иоахима?[78] Он будет играть у меня дома. В воскресные вечера у меня всегда бывает что-нибудь интересное — ведь по воскресеньям Нью-Йорк совершенно не знает, чем себя занять, вот я ему и говорю — приходите и веселитесь. Герцог думает, что вас можно соблазнить Иоахимом. У меня будет много ваших друзей.

Лицо госпожи Оленской зарделось от удовольствия.

— Чудесно! Как мило со стороны герцога вспомнить обо мне! — Она подвинула стул к чайному столику, и миссис Стразерс с наслаждением на него опустилась. — Конечно, я буду счастлива приехать.

— Вот и прекрасно, моя дорогая. И привезите с собой вашего молодого человека. — Миссис Стразерс дружески протянула руку Арчеру. — Никак не вспомню, как вас зовут, но я уверена, что мы знакомы, — я знакома со всеми здесь, в Париже и в Лондоне. Вы не по дипломатической части? У меня бывают все дипломаты. Вы ведь тоже любите музыку? Герцог, непременно захватите его с собой.

— Разумеется, — послышалось из недр герцогской бороды, и Арчер удалился, церемонно отвесив общий поклон. Ему казалось, что он, словно робкий школьник, затесавшийся в общество равнодушных и невнимательных взрослых, состоит из одного лишь спинного хребта.

Подобное завершение визита ничуть его не обескуражило, он только пожалел, что это не случилось раньше. Тогда бы он был избавлен от излишних проявлений чувства. Выйдя в холодную ночь, он тотчас же обнаружил, что Нью-Йорк снова сделался огромным и неизбежным, а Мэй Велланд — самой красивой из живущих в нем девушек. Он зашел в цветочный магазин, чтобы послать ей ежедневную коробку ландышей, что, к своему немалому смущению, позабыл сделать утром.

Выводя на своей карточке несколько слов и ожидая, когда ему подадут конверт, он оглядел напоминавший беседку павильон, и глаза его остановились на букете желтых роз. Он никогда не видел таких золотистых, как солнце, цветов, и первым его побуждением было послать их Мэй вместо ландышей. Но они никак не гармонировали с ее обликом — в их огненной красоте было что-то слишком яркое и жгучее.