Но стоя перед дверью Бутча и Ви, он не стучал в нее. Вместо этого он оглянулся через плечо на фасад главного дома, вспоминая, как Мэри кормила воробьев. Он представил ее там: легкую улыбку, блестящие на солнце волосы.

Боже правый. Что же он будет делать без нее?

Он вспомнил силу и решимость в ее взгляде, когда он питался от другой женщины у нее на глазах. Подумал о том, что она любила его, даже зная о чудовище. Представил себе ее тихую, но оглушительную красоты, ее смех, ее металлические, серые глаза.

Особенным воспоминанием была та ночь, когда она выскочила из дома Бэллы, выбежала на холод босиком, бросилась в его объятья, признаваясь, что ей плохо… Наконец-то обращаясь к нему за помощью.

Он почувствовал что-то на лице.

О, твою мать. Он, что, плачет?

Ага.

И ему было наплевать, что он размяк.

Он посмотрел вниз на дорожку из булыжников и понял, что зациклился на абсурдной мысли о том, что они слишком белые в искусственном освещении. Как и заборчик во внутреннем дворе. Как и фонтан, отключенный на зиму, в самом центре…

Он замер. Его глаза широко распахнулись.

Он медленно повернулся к дому, посмотрев на окна их комнаты.

Родившаяся в голове идея придала ему сил, и он пустился бегом через вестибюль.

Мэри лежала на больничной койке и пыталась улыбаться Бутчу, сидевшему в углу в своих солнцезащитных очках и шляпе. Он пришел сразу после ухода Рейджа, чтобы сторожить ее до захода солнца.

— Не надо пытаться соблюдать светские приличия, — сказал Бутч, словно понял, что она просто пытается быть вежливой. — Просто занимайся своим делом.

Она кивнула и выглянула в окно. Игла, введенная в вену, не причиняла боли. Но, с другой стороны, она была в таком состоянии, что не почувствовала бы даже железные когти, вцепись они ей в кожу.

Святой Боже. Вот и пришел конец. Неизбежность смерти настигла ее. И на этот раз выхода не было. Ничего нельзя было сделать. Не было поля для битвы. Смерть из абстрактного понятия превратилась в реальное событие.

Но она не ощущала спокойствия. Или смирения. Она чувствовала только… ярость.

Она не хотела умирать. Не хотела оставлять мужчину, которого любила. Не хотела покидать беспорядочный хаос жизни.

Остановите это, подумала она. Кто-нибудь… остановите это.

Она закрыла глаза.

В полной темноте она увидела лицо Рейджа. В своих мечтах она дотронулась рукой до его щеки и почувствовала тепло его кожи, его силу. Слова всплывали у нее в голове, рождаясь из ниоткуда, уходя… в никуда, видимо.

Не заставляй мне уйти. Не заставляй мне оставить его. Пожалуйста…

Боже, позволь мне остаться с ним и любить его еще хоть чуть-чуть. Я обещаю ценить каждое мгновение. Я обниму его и никогда не отпущу… Боже, пожалуйста. Останови это…

Мэри заплакала, когда поняла, что молится… молится из последних сил, раскрывая душу, умоляя. Взывая к тому, во что даже не верила, посреди беспросветного отчаяния, она осознала истину.

Вот почему ее мать верила в Бога. Сисси не хотела конца карнавалу, не хотела, чтобы карусель останавливалась, она не хотела покидать… Мэри. Предстоящее расставание с любимыми, в большей степени, чем завершение жизни, укрепляло веру. Надежда на то, что у нее будет еще хоть немного времени, чтобы любить, заставляла мать держаться за крест, смотреть в глаза статуям и произносить слова молитвы.

И почему молящиеся обращаются к небу? Ну, это имеет определенный смысл, не так ли? Даже когда последние надежды тела умирают, желания сердца находят выход, и пламя любви разгорается все выше. Кроме того, мечта о полете заложена в глубине каждой души, словно где-то там, наверху, находится ее истинный дом. И дары происходят с небес, как весенний дождь, летний бриз, осеннее солнце или зимний снег.

Мэри открыла глаза. Поморгав, она очистила взгляд и направила его на зачинающийся над крышами зданий рассвет.

Пожалуйста… Господи.

Позволь мне остаться с ним.

Не заставляй меня уйти.

Рейдж ворвался в дом и стянул себя плащ, пробегая через фойе и поднимаясь по лестнице. Попав в спальню, он сорвал с руки часы и быстро переоделся в белую шелковую рубашку и брюки. Взяв с верхней полки шкафа лакированную коробочку, он прошел в центр комнаты и опустился на колени. Он открыл крышку и достал нить черных жемчужин. Надел ожерелье на шею.

Он сел, положив ладони на бедра, и закрыл глаза.

Дыхание замедлялось, он погружался в себя, пока мускулы полностью не расслабились, перенося вес тела на кости. Он очистил свой разум и стал ждать, пока единственная, кто мог спасти Мэри, не увидела его.

Жемчужины потеплели.

Открыв глаза, он понял, что находится во внутреннем дворике, отделанном белым мрамором. Фонтан здесь работал превосходно: вода искрилась, поднимаясь мощной струей вверх и опускаясь обратно в раковину. В углу росло белое цветущее дерево, на его ветвях выводили трели певчие птицы — единственные сполохи цвета в белом великолепии.

— Чем я обязана такому удовольствию? — Позади него раздался голос Девы-Летописецы. — Ты, определенно, пришел не из-за своего чудовища. Насколько я понимаю, проклятье будет иметь силу еще какое-то время.

Рейдж остался сидеть на коленях со склоненной головой. Язык онемел. Он понял, что не представляет, с чего начать.

— Тишина, — прошептала Дева-Летописеца. — Необычно для тебя.

— Я с большой осторожностью подбираю слова.

— Мудро, воин. Очень мудро. Учитывая то, зачем ты пришел сюда.

— Вы знаете?

— Никаких вопросов, — отрезала она. — Я, правда, устала говорить об этом Братству. Возможно, по возвращении ты напомнишь об этикете и другим воинам.

— Прошу простить меня.

Он увидел край ее черного одеяния.

— Подними голову, воин. Посмотри на меня.

Он глубоко вздохнул и повиновался.

— Ты так страдаешь, — мягко сказала она. — Я чувствую тяжесть твоих мучений.

— Мое сердце кровоточит.

— Из-за твоей женщины-человека.

Он кивнул.

— Я бы попросил вас спасти ее, если вы не сочтете это за оскорбление.

Дева-Летописеца отвернулась от него. Потом поплыла над белым мрамором, облетая внутренний